— По-моему, тебе было бы полезно поработать на разделочной площадке.

— А по-моему, ты недоумок, — сказал парень. — Неужели ты считаешь, что я стану мараться на каком-то складе? Это меня мамаша вытащила из Рейкьявика и заставила три недели торчать здесь, рядом с вонючей жиротопней. Пригрозила, что иначе не возьмет меня в Германию.

— В Германию?

— У меня мать немка. Du bist ein Dummkopf[17],— сказал Ислейвюр и, задрав голову, посмотрел на небо.

Лои на мгновение притих от этих незнакомых слов, которые, видимо, относились к погоде.

— А ты знаешь, что такое лабардан? — нашелся он.

— Это по-немецки? — спросил Ислейвюр, и в его серых глазах промелькнуло подобие интереса.

— Нет, — спокойно отвечал Лои. — Это по-русски.

Ислейвюр подошел ближе.

— Ты знаешь русский?

— Нет, не знаю… Но у меня предки оттуда.

— Врешь ты все! Может, ты коммунист?

— Нет, я дальвикец.

— А что означает лабардан?

— Это такая треска, которую особым образом разделывают и вялят. У нее вырезают потроха, оставляют хвост и…

— Только-то!.. Треска меня не интересует. Это же не рыба. Из всех рыб самая стоящая — сельдь.

— Что правда, то правда, — признался Лои.

После этого лингвистического сражения они молча согласились на перемирие.

Немец остался стоять прямо, засунув руки в карманы, а русский нагнулся за кругляшом, которым он запустил в пролетавшую мимо чайку-моевку.

— Где же ты работаешь? — спросил Лои, продолжая бросать камешками в чаек.

— Нигде… Хочешь, пойдем со мной? Я тебе покажу отцовский склад.

Лои перестал швыряться в птиц, и мальчики двинулись вдоль берега: один — худой как щепка, в сером костюме, другой — коренастый и плотный, в вязаной фуфайке и парусиновых штанах. Похожими у них были только резиновые сапоги, без которых по здешним дорогам было не пройти.

Возле склада Ислейвюр показал на мужчину крепкого сложения, катившего полную бочку:

— Это актер, он иногда выступает по радио.

Сейчас как раз выгружали улов с одного из судов, принадлежащих отцу Ислейвюра. Сельдь зачерпывали мерным ковшом и переваливали в вагонетки, которые везли ее по рельсам и сбрасывали в специальные ящики.

— Это бригадир, — указал Ислейвюр на человека, отвешивавшего соль. — А вон та женщина, в синем платке — королева красоты. Не понимаю, как королева красоты может докатиться до засола сельди… Dummkopf.

— Королева красоты?

— Ну да, здесь работают королевы красоты, артисты, учителя, министры, алкоголики, поэты, крестьяне, портнихи, мошенники — крупные и мелкие… Кого здесь только нет! И все они копаются в этой мерзости ради нескольких крон!

— Сельдь — это не мерзость, — решительно возразил Лои.

Ислейвюр взглянул на него, собираясь еще что-то сказать, но тут их окликнула работавшая на засоле девочка.

— Мальчики, подойдите сюда, у меня к вам дело!

Лои направился к ней, а Ислейвюр остался стоять на месте, презрительно морща нос.

— Можешь сбегать для меня в лавку? — спросила девочка, когда Лои подошел к ней.

Девочке было лет двенадцать-тринадцать. В том же закуте возле ящика с сельдью работала взрослая засольщица: она разделывала рыбу, вырезая ей горло и жабры.

— Конечно… Что тебе купить?

— Банку консервированного чернослива, — с улыбкой ответила девочка.

Женщина рядом громко рассмеялась.

— Консервированного чернослива? — переспросил Лои. — А он разве продается в лавке?

— В лавке продается все что угодно, — бойко проговорила девочка, укладывая сельдей в бочку.

— Кроме бахил, — сказал Лои.

— Так ты сбегаешь?

— Конечно.

— Тогда возьми деньги у меня в нагрудном кармане, не хочется снимать рукавицы, — попросила она, наклоняясь к Лои.

Он со смущенной улыбкой запустил руку к ней в карман и вытащил сложенную пятикроновую бумажку.

— Сдачу можешь оставить себе, — крикнула ему вслед девочка.

Ислейвюра нигде не было видно.

По дороге в лавку Лои подумал, что девочка, скорее всего, посмеялась над ним. Может, этого консервированного чернослива вообще не существует?

Ему вспомнилась одна из историй Гюнни: про продавщицу и форелевые ножки. Однажды Гюнни попросил в магазине две банки консервов из форелевых ножек. Продавщица обыскалась их. Гюнни уверял ее, будто третьего дня сам покупал их в том же магазине. В конце концов продавщица отчаялась найти такие консервы и сказала:

— К сожалению, форелевых ножек в продаже нет. Может быть, устроят сардины? У нас есть и в масле, и в томатном соусе…

Вдруг и теперь будет что-нибудь вроде этого? Никакого консервированного чернослива не окажется и в помине, и взамен ему предложат купить сардины или буханку хлеба?

Немудрено, что он с некоторой опаской попросил в лавке чернослив.

Однако ничего страшного не произошло. Продавщица спокойно подошла к полке и сняла банку чернослива. Она даже не улыбнулась. Напротив, физиономия у нее была такая кислая, словно она день-деньской отпускала консервированный чернослив и это ей до смерти надоело.

Расплатившись, Лои не удержался и сказал:

— А теперь, пожалуйста, четыре банки форелевых ножек.

Продавщица вытаращила на него глаза:

— Форелевых чего?

— Форелевых ножек.

— Никаких форелевых ножек у нас нет, — неприязненно отвечала продавщица.

— Как же нет, я вчера сам купил здесь две банки.

— Не мели ерунды! Ты что, насмехаться сюда пришел? Если тебе больше ничего не нужно, выкатывайся, и поживее!

Лои бросился к дверям. Он с трудом сдерживал смех.

Вдруг это та же продавщица, с которой говорил Гюнни?

Вернувшись на склад, Лои отказался взять себе сдачу — денег у него и так хватало. Пришлось ему снова лезть к девочке в нагрудный карман…

— А банку мне куда девать?

— Поставь ее на приступок под ящиками с рыбой, — ответила она, не отрываясь от бочки.

Лои битый час простоял возле девочки, наблюдая за ее работой. Кругом слышалась привычная для разделочной площадки перекличка:

— Пустую бочку!

— Заберите бочку!

— Соли… И еще сельдей!

Ее зовут Тоута, рассказала девочка, они с мамой приехали сюда из Рейкьявика, работать на засоле.

— Когда сельдь пойдет на юг, мы, наверное, переберемся в Сейдисфьордюр, будем солить там, — прибавила она. — Сколько тебе лет?

— Девять, — ответил Лои, хотя день рождения у него был еще через несколько дней.

— Что ты говоришь? Только девять лет и уже на промысле?! Я думала, тебе по крайней мере одиннадцать!

И снова, как не раз бывало прежде, Лои взяла досада на свой возраст. Теперь, узнав, сколько ему лет, Тоута наверняка перестанет им интересоваться. Нет, в следующий раз он сразу скажет, что ему одиннадцать.

Когда раздался сигнал к ужину, засольщицы кончили работу, и Лои простился с Тоутой.

— Кто знает, может, увидимся в Сейдисфьордюре? — сказала она. — Счастливого промысла.

— Спасибо. До свидания.

По дороге на «Слейпнир» Лои остановился у зеленого ларька рядом с жиротопней и на все полученные за день деньги купил себе сладостей.

Один знакомый промысловик говорил Лои, что после шторма и безрыбья самое страшное — это стоять в гавани с полным трюмом рыбы и ждать разгрузки. Тогда человек испытывает муки, подобные мукам чревоугодника, который в один присест съел лошадь, но знает, что за холмом их пасется еще целый табун.

Поэтому радоваться, что «Слейпнир» станет под разгрузку не раньше, чем к вечеру, было противно самой природе рыбака. Лои прекрасно понимал это, и тем не менее он искренне обрадовался, когда Ауси принес это известие.

За обедом настроение у команды было приподнятое. Гюнни с Лейфи ночевали на берегу и теперь рассказывали о своих приключениях в одном из сельдяных бараков. Вопреки обыкновению, Ауси не принимал участия в общем веселье, он помалкивал и, казалось, даже не следил за разговором.