Сумятица, воцарившаяся в голове Эманюэля, гнала его все вперед и вперед, несмотря на поздний час. Азарьюс Лакасс, Альфонс Пуарье — его мысли были прикованы к этим двум людям, которых случай показал ему во всем их одиночестве. «Почему? — думал он. — Они мне совсем чужие. Я для них — никто. И они — никто для меня. Почему же они так тревожат меня сегодня?» И внезапно он понял, что их крах пошатнул и его веру в добро, его энтузиазм, ослабил его юные порывы, его волю к действию.

«Вам повезло, молодой солдат!» — заявил ему Азарьюс. И бедняга Альфонс на свой лад, путано и горько, говорил ему о том же. «Повезло!» Но ведь, значит, жизнь стала для них невыносимой, раз уж они позавидовали ему, солдату, и даже не столько из-за его обмундирования и твердого жалованья, сколько из-за того, что в руках у него винтовка и штык — орудия убийства! Позавидовали, еще даже толком не зная, против кого хотели бы их обратить, потому что Альфонс, например, не способен был ненавидеть врага сильнее, чем он ненавидел свою родину. Был ли он единственным в своем роде, этот противоестественный характер? Нет, Эманюэль мог бы назвать двадцать, пятьдесят, сотню похожих на Альфонса людей. Пожалуй, не таких озлобленных, но так же смотревших на жизнь. Так что же можно дать этим колеблющимся, что можно придумать, чтобы повести их за собой на войну, чтобы заставить их петь, бить в барабаны и петь, петь? Внезапно Эманюэль содрогнулся. Ибо ему открылась страшная, ужасающая истина, которая не укладывалась в сознание, разрывала мозг и в то же время, по-видимому, давала ответ на мучивший его вопрос: чтобы воевать, человек должен быть воодушевлен, исполнен огромной любви, великой страсти, а иначе война — бесчеловечна, абсурдна.

Но что это за великая страсть, которая могла бы воодушевить и увлечь человека? Идеал справедливости, красоты, братства? И верит ли еще он сам в такой идеал? От этого зависело все. У Альфонса не было такого идеала и у Азарьюса тоже. Но сам-то он, Эманюэль, сохранил ли он еще этот идеал, это страстное увлечение своей юности, или же он тоже пал настолько, что будет воевать, не понимая, к чему это его приведет?

Предместье окружало его теперь, как тюрьма — тюрьма сомнения, колебания, одиночества. Он решил подняться на гору. Уже не раз он находил там, наверху, какое-то подобие успокоения. Дойдя до улицы Грин, он уверенно зашагал по крутому подъему, который вывел его на улицу Дорчестер.

Теперь он очутился в Вестмаунте. Он шел на гору, а запахи зерна, нефти, смазочного масла, табака оставались внизу, и теперь, поднявшись над предместьем, он всей грудью вдохнул целебный воздух, напоенный запахом свежей листвы и влажных газонов. Вестмаунт — город парков, зелени и безмолвных жилищ — принял его в свое лоно.

Он свернул к западу и вскоре очутился около казарм на улице Сент-Катрин. Здесь ходил часовой — молодой солдат с винтовкой на плече. Эманюэль хотел было тихонько поздороваться с собратом по оружию, как вдруг увидел его лицо. И окаменел от неожиданности.

Это был Питу.

Это Питу проходил сотню метров вдоль фасада казармы, четко поворачивался, щелкая каблуками, а затем, бодро отбивая шаг, шел обратно с винтовкой на плече, совсем один на темной улице.

Подчиняясь строгой военной дисциплине, он не остановился, когда узнал Эманюэля, но лицо его просияло в улыбке.

— Привет, Манюэль! — тихо сказал он, продолжая чеканить шаг.

— Привет, Питу! — откликнулся тот и пошел в ногу рядом с ним.

Некоторое время они маршировали так, бок о бок, словно у молоденького часового неожиданно возникла реальная, осязаемая тень, которая сопровождала его в его однообразном хождении взад и вперед. Потом Питу резко повернулся, щелкнул каблуками, и глаза его на мгновение заискрились детским задором.

— Блеск! — сказал он.

— Блеск! — повторил Эманюэль.

Но впервые он произнес это слово, слегка запнувшись, словно в его мыслях произошла какая-то заминка.

— Тебе это нравится?

— Еще бы! — сказал Питу.

На его испещренном веснушками лице, легко красневшем, как у всех рыжих, отразилось возбуждение. От широкой улыбки гладкие, круглые и блестящие, словно хорошо вытертые яблоки, щеки, казалось, готовы были лопнуть.

— Мы еще встретимся, — пообещал Эманюэль.

— Еще бы… В Англии!

— До свидания, Питу.

— До свидания, Эманюэль.

И они разошлись.

Эманюэль пошел дальше уже более медленным шагом, слегка склонив голову к правому плечу и теперь уже полностью отдавшись своим размышлениям. Он вспоминал разговор у матушки Филибер и спрашивал себя, не сыграл ли этот разговор какую-то роль в решении Питу пойти в армию. Его самого удивляла та сила внушения, действие которой он не раз замечал на своих товарищах, — удивляла и немного пугала. Неужели он может убеждать других, не убедив себя? Неужели он может зажигать энтузиазмом окружающих, не сохранив ни искры энтузиазма в себе самом?

«Питу, — думал он, — Питу в армии!» Это представлялось ему чем-то невероятным, невозможным. Питу, самый младший в их компании! Тот Питу, которого они, кажется, только вчера защищали от больших мальчишек и которого они называли «круглощеким» и «малышом»! Ему вдруг показалось, что он слышит отзвук их бешеного бега там, внизу, вдоль реки, по старому бечевнику, и сквозь быстрый топот их ног — задыхающийся голос Питу, который все кричал: «Подождите меня, подождите меня, и я с вами!» Они старались убежать от него, иногда, чтобы позабавиться, — так, петляя и прячась, забавляется кошка, — иногда же им казалось, что он еще слишком мал для их игр.

Да, вот именно так — еще слишком мал для их игр.

Но Питу все же неизменно возникал где-то позади — забавная маленькая фигурка в слишком коротких брюках, едва прикрывавших его круглые икры, в широком коротком плаще, в котором тонули его спина и плечи, с лицом, затененным полями огромной шляпы. Издали была видна только эта огромная шляпа, и казалось, что она движется сама по себе, то взбираясь вверх по склонам, то скатываясь вниз, бежит и поворачивается, словно по волшебству. Всегда позади них, но никогда не сдававшийся. «И я с вами!»

В те времена они бегали гуськом к старому каналу — купаться. Они выходили к запущенному дикому месту, где вода в канале отражала только лениво плывущие облака и медленно струилась между пологими тихими склонами, на которых редко-редко можно было увидеть какого-нибудь путника. Разбросанные кое-где купы деревьев представлялись им рощей, лесом, небольшой пустырь, на котором паслась одна-единственная корова, — настоящей прерией. Деревня их детских дней! Альфонс выбирал самые темные, самые извилистые тропинки и подбивал их идти все дальше и дальше, отвязать где-нибудь на реке лодку и пуститься на поиски приключений. Широкие открытые горизонты уже тогда будили в нем горькое смятение, жажду свободы, желание больше не возвращаться домой и сожаление, что он не может навсегда уйти в бесконечное одиночество. И он кричал Питу, который упрямо следовал за ними, цепляясь одеждой за гвозди ограды, падая в лужи, и задерживал их на каждом шагу: «Да отвяжись ты от нас, зараза!»

Но потом он все-таки сумел заставить ждать себя, малыш Питу, — однажды вечером они неожиданно услыхали за штабелем бревен на берегу канала веселый мотив. Питу играл на губной гармошке, и они простояли возле него весь вечер. Даже расчувствовавшийся Альфонс и тот потребовал надменным тоном: «Сыграй нам „Дом на горе“».

С того вечера в предместье появился бродячий цирк и начались концерты. Питу — впереди всех со своей неистовой музыкой. Потом пришло время гитары. Знойные, душные вечера, без малейшего дуновения ветра! Питу, свесив ноги, сидел на парапете над каналом и теперь, в свою очередь, главенствовал над ними — Питу, которому столько раз грозила опасность отстать от них.

«Я поспеваю за вами! Эй, эй! Я поспеваю за вами!»

Они спрашивали:

— Откуда это ты раздобыл свою бренчалку?

И сияющий Питу отвечал: