Но, подумав, она отбросила эту мысль. В глубине души она представляла себе бога таким же добрым, как она сама. Жизнь многому ее научила, и болезненная набожность Ивонны была ей чужда. Она почувствовала успокоение. Молясь, она не столько стремилась облегчить тяготы жизни, сколько пыталась смиренно переложить ответственность за них на того, кто взвалил эти тяготы на ее плечи.

Она уверенным шагом подошла к чаше со святой водой, опустила в нее пальцы, осенила себя крестом, а затем вышла на улицу, с каким-то наивным удивлением вдыхая весенний воздух.

На паперти она уже была полна бодрости. Сезон переездов только-только начинается. Раз Азарьюс не работает, она, если понадобится, сможет уделить поискам подходящего жилья целый день, а то и несколько дней. К ней снова вернулась энергия и всегдашняя привычка использовать до конца даже самые малые выгоды.

Улицу заливало солнце. И Роза-Анна представила себе, как солнечный свет заливает тот домик, который она надеялась найти. Она безотчетно нарисовала в своем воображении комнатку с окнами на юг, где можно было бы поставить швейную машину. Потом солнце добралось и до столовой; оно осветило порог кухни; оно заглянуло в кухню. Оно озарило герань в глиняных горшках. Оно засияло на кастрюлях. Оно заиграло на белоснежной скатерти. Оно осветило крошечную девочку, сидящую на высоком детском стульчике.

Роза-Анна тряхнула головой. Меланхоличная улыбка тронула уголки ее губ. Домик, нарисованный ее воображением, был домиком, в котором она жила в первые годы своего замужества, девочка была Флорентиной, а солнце — тем солнцем, которое светило ей в двадцать лет.

Ее взгляд, затуманенный видениями прошлого, вновь вернулся к тихой улице. Она спустилась по ступенькам и пошла — быстро, как только могла, храбро и почти вызывающе прижимая к груди свою потрепанную кожаную сумочку.

Флорентина обслуживала Эманюэля и Жана Левека, задорно смеясь, так что были видны ее острые, белые, ровные зубы.

Вращающиеся стулья были заняты вдоль всего стола, а за спинами торопливо жующих посетителей уже стояли другие, поджидая, когда в этом строю согнутых спин образуется брешь; домохозяйки, готовые ринуться на первое освободившееся место, настороженно ждали, не выпуская из рук покупок, и бросали по сторонам беспокойные взгляды; некоторые из них положили свои пакеты на пол и выжидающе стояли около какого-нибудь посетителя; рабочие в кепках отворачивались, чтобы их не дразнил запах соусов, с тем серьезным и озабоченным видом, который они сохраняют всегда — предъявляют ли свой пропуск контролеру у заводских ворот или входят в переполненный до отказа бар.

Стоило насытившемуся посетителю встать, как на его место сейчас же садился другой; перед ним немедленно появлялся стакан со свежей водой и бумажная салфетка; зеленая туго накрахмаленная блузка склонялась над ним, а затем, шурша, удалялась; официантка передавала заказ по служебному телефону; скрипящий лифт поднимал дымящуюся полную тарелку к краю люка, открывавшегося в стене под зеркалом и уходившего, казалось, в пещеру, полную неиссякаемых запасов пищи.

Касса звенела почти непрерывно; посетители поторапливали официанток, старались привлечь их внимание, пощелкивая пальцами, развязно им посвистывая.

Однако Флорентина не торопилась. Сутолока и шум этого полуденного наплыва больше не волновали ее. Теперь это была для нее скорее минута передышки, время, когда она ждала, что Жан вот-вот появится, и, когда он появлялся, мысли ее были заняты только им. И сейчас, прислонившись узким бедром к столу, она болтала с молодыми людьми. Порой грохот посуды становился особенно громким — она не слышала, что они говорят, и наклонялась к ним, пытаясь угадать слова по движению губ; потом она задорно выпрямлялась, сохраняя в позе некоторую фамильярность. Ее ухо, над которым в волосах красовалась бумажная роза, привычно ловило каждый звук, требовавший ее внимания, — удар ложкой по мраморному столу, шарканье ног по кафельному полу, сердитый оклик заждавшейся толстой посетительницы. Но Флорентина только слегка пожимала плечами, и тонко вырезанные крылья ее носа раздувались; и она снова улыбалась Жану и Эманюэлю.

Сегодня ее лицо пылало оживлением, но это было отнюдь не ее обычное наигранное оживление — вульгарное, лихорадочное возбуждение с оттенком вызова. Взгляд ее светился таким ярким светом, что даже грубая краска на щеках казалась естественным румянцем. На ее тонком личике с сияющими удлиненными глазами, которое Жан видел сквозь пар от жаркого, он легко читал волновавшие ее воспоминания: буря, их поцелуи среди бури; движения ее становились еще более быстрыми и порывистыми, когда она думала об этом. Порой глаза ее останавливались на нем, вспыхивая страстным, живым, откровенным призывом. Затем она оборачивалась к Эманюэлю и из кокетства, из лукавства, чтобы привлечь внимание Жана и сбить его с толку, заговаривала очень фамильярно, даже с оттенком развязности, словно ее дружба с Жаном давала ей какие-то права и на его друзей. Кроме того, она всегда была неравнодушна ко всяким знакам внимания и потому не могла не поощрять внезапного интереса Эманюэля, именно сейчас, когда она была взволнована присутствием Жана и когда ей особенно хотелось показать ему всю силу своих женских чар, ибо она думала, что, завлекая Эманюэля, она тем самым сильнее завлекает Жана.

Она переводила взгляд с одного на другого, и на губах ее дрожала нерешительная улыбка, неизвестно кому из них предназначавшаяся. Эманюэль, войдя во вкус этой игры, поддразнивал девушку:

— Разве мы с вами не встречались раньше, мадемуазель Флорентина?

— Может быть, — отвечала она со смехом, задорно откидывая назад голову. — Тротуары в Сент-Анри узкие, а народу по ним ходит много.

— Разве мы с вами еще никогда не разговаривали?

— Может быть. Но я что-то не помню…

Потом она, в свою очередь, принялась с живостью расспрашивать его. Он отвечал ей довольно рассеянно, интересуясь больше игрой ее подвижного лица и тем вниманием, которое она ему выказывала, и мало вникая в смысл того, о чем она говорила своим высоким звенящим голосом, порой перекрывавшим стук посуды.

— Вы давно в армии? — спросила она приветливо, но небрежно и принялась подтачивать свои ногти, разглядывая их на свет, полировать о материю форменного платья.

— Полгода, — ответил он.

Отвечая на ее вопросы, он каждый раз подавался вперед, чтобы она наверняка его услышала. Потом он опять откидывался, и это покачивание взад и вперед подчеркивало его замешательство.

— А вам нравится там? — продолжала она.

— Да, ничего…

— В общем-то это, наверное, очень скучно, правда? Учения и все такое?

Эманюэль только улыбнулся.

— А как вы думаете, вас отправят за океан? Многие ведь уже уехали, правда?

Она спросила его об этом без всякого тайного волнения, без малейшего любопытства или восхищения. Но сияние ее зеленых глаз обмануло его, и он решил, что ее тоже манит неизведанное.

— Да, я надеюсь побывать за океаном.

— Ну, там вы всего насмотритесь, всякой нищеты.

Она широко улыбалась.

— А как вас звать-то?

— О, — сказал Эманюэль, — так вы уже забыли?

Она нисколько не растерялась, немного подумала и сказала:

— А, Летурно — вот как.

И она искоса посмотрела на Жана. Ее глаза говорили: «Вот видишь, и ему я тоже приглянулась, не только тебе одному, но все-таки тебя я люблю больше всех… Только я хочу, чтобы ты знал, что ты — единственный на свете… Да, ты — единственный, нет никого, кроме тебя…»

Ее глаза стали ласковыми, ресницы затрепетали, и она бросила на Жана быстрый взгляд, стараясь пробудить в нем те же воспоминания, что сжигали ее, — воспоминания, полные ветра, холода, снега, в которых они были вместе, он и она, одни среди бушевавшей метели. Перед ней закружился снежный вихрь, но затем она опять взяла себя в руки и продолжала спокойно и приветливо говорить с Эманюэлем.

— Должно быть, приятно быть в отпуске? Как вы сказали, у вас долго будет отпуск?