Эманюэль наклонил голову, чтобы скрыть судорогу, пробежавшую по его лицу. Помолчав, он спросил:

— А ты — ты уже встретил девушку… настоящую девушку?

— Таких не бывает, — ответил Левек.

Как только официант поставил на стол бокалы, он сделал большой глоток и вдруг, словно ослепленный, остановился. Перед ним всплыл образ Флорентины, бегущей к нему сквозь вьюгу.

— А! — сказал Эманюэль, заметивший, как изменилось его лицо. — О ком ты подумал?

Левек закурил сигарету. С его губ чуть было не сорвалось имя Флорентины. Потом он машинально разломал спичку на маленькие кусочки, бросая их один за другим в пепельницу. Лоб его пересекла морщина, но он улыбался, показывая зубы — ровные, крепкие зубы человека, способного многое вырвать у жизни.

— Об одной девушке из «Пятнадцати центов»… — сказал он. — Об одной официантке. Правда, слишком худа… но все же хорошенькая… Тоненькая — вот такая. — Он показал руками. — И какая-то вся быстрая и судорожная, словно кошка, брошенная в воду.

Эманюэль отвел глаза. Он вдруг почему-то с тоской вспомнил подавальщицу, которую видел однажды в вокзальном буфете, — бледная, тщедушная, измученная, она, чтобы не потерять чаевые или даже работу, улыбалась всем посетителям горькой, усталой, смиренной улыбкой, похожей на гримасу. «Как жестока жизнь!» — подумал он. И, наклонившись к Жану, завидуя в эту минуту его изящной осанке, его циничной развязности, которая так нравилась девушкам, Эманюэль спросил:

— Далеко у вас зашло?

Жан откинулся на спинку стула и расхохотался.

— Да нет, что ты, чудак! Ты же знаешь меня. Ты знаешь мои вкусы… Нет, нет, — продолжал он с горячностью, удивившей его самого, — мне известно только ее имя. Я упомянул о ней просто так… шутки ради…

— Ах, шутки ради, — повторил Эманюэль странным тоном. — А как ее зовут?

Жан какое-то мгновение колебался.

— Ты надолго в Сент-Анри?

— На неделю.

— Ладно, приходи на днях обедать в «Пятнадцать центов»… Как-нибудь на той неделе. И ты ее увидишь.

Затем он откинул голову на спинку стула и резким движением отодвинул почти полную пепельницу.

— Поговорим о чем-нибудь более интересном, — сказал он. — Ну хотя бы о войне. Если бы мне предложили в армии работу, такую, чтобы получать больше, чем в военной промышленности, я, может быть, и согласился бы… Может быть… Ну, правда, я теперь такой специалист-механик, что меня вряд ли призовут в армию.

Его белые зубы поблескивали между губами, и, разговаривая, он рассеянно чертил на столе какие-то знаки.

Вокруг Розы-Анны на кушетках и на диванах-кроватях в столовой спали дети. Сама же она, лежа на своей постели во второй комнатке, то ненадолго забывалась дремотой, то, внезапно проснувшись, беспокойно поглядывала на часы, стоявшие на ночном столике. И в эти минуты она думала не о малышах, спавших дома, у нее под крылышком, а о тех, кто еще не вернулся. Флорентина! Почему она вечером так поспешно убежала, не сказав куда? А Эжен, где он проводит все вечера? Или Азарьюс, бедняга, которого жизнь никогда ничему не научит — какая новая фантазия взбрела ему в голову? Правда, он работает; он отдает ей весь свой заработок — немного, конечно… все-таки им кое-как удается сводить концы с концами. Но каждый день Азарьюс заводит речь о каких-то планах, он хочет бросить работу шофера и попробовать что-нибудь еще, как будто он волен выбирать себе работу, когда надо кормить детей, а в доме что ни день, что ни минута новые прорехи, как будто он может рассуждать: «Эта работа мне подходит, а та не подходит!» Синица в руках вместо журавля в небе — вот что всегда ему было не по вкусу. Такой уж он, Азарьюс.

Все ее мелкие повседневные тревоги, к которым сегодня вечером примешалась и тревога перед неизвестным, страх перед неизвестным, даже более мучительный для Розы-Анны, чем реальные невзгоды, и тягостные воспоминания настигали ее во мраке, среди которого она лежала, беззащитная, закрыв глаза и бессильно скрестив руки на груди. Никогда прежде жизнь не казалась ей такой угрожающей, хотя она сама не знала, чего боится. По маленькому домику на улице Бодуэн словно бродило какое-то несчастье, которое еще не осмеливалось показаться открыто.

Но вот наконец у двери их крохотной квартирки послышались мужские шаги. Роза-Анна сразу встрепенулась — ею овладело нетерпеливое желание успокоиться или узнать худшее, что бы это ни было. Положив руки на отяжелевшую талию и напряженно вытянувшись, она замерла во мраке.

— Это ты, Азарьюс? — спросила она негромко.

Слышно было только дыхание мужчины за занавеской, отделявшей коридор, и ровное посапывание детей в столовой — низенькой комнатке, освещенной ночником.

Чувствуя себя усталой и разбитой, как это всегда бывало с ней после нескольких минут отдыха, она нетвердой походкой подошла к выцветшей занавеске и, приподняв ее, увидела Эжена, своего старшего сына.

— А-а, — сказала она со вздохом облегчения. — Ты меня напугал! Я уж было подумала, что это твой отец пришел с дурной вестью и боится показаться.

Ветер внезапно взвыл. Слышно было, как звякнул ушат, висевший на гвозде за кухонной дверью. Роза-Анна вытерла со лба пот.

— Я, наверное, задремала, — виновато объяснила она, — и мне почудилось, будто твой отец пришел домой со скверной новостью. Что только не почудится, пока лежишь одна, а на дворе буря, — призналась она юноше, с которым давно уже не говорила откровенно.

Сейчас ей внезапно бросилось в глаза, что он уже стал совсем взрослым. И, в сущности, они уже чувствовали себя чужими — этот молодой человек, возвращавшийся домой только есть и спать, и она, его мать, получавшая от него только одежду для починки. И желание вернуть его заговорило в ней с такой силой, что заглушило тревоги и страхи, когда она вдруг подумала с испугом: «Ведь уже сколько лет, как он начал взрослеть, и мы все отдалялись друг от друга, а я этого и не заметила… И у него теперь, наверное, тоже есть свои заботы, а я их и не знаю».

— Я, кажется, задремала, — повторила она. — И уж не помню, кто мне приснился, ты или твой отец. Знаешь, — призналась она, — отец сказал мне, что его могут уволить…

Наконец Эжен нарушил странное, уклончивое молчание, за которым словно скрывалась какая-то тайная вина.

— Это конечно, — сухо сказал он. — Конечно, его уволят, если он так и будет разглагольствовать в соседнем ресторанчике, вместо того чтобы ждать пассажиров на стоянке. Хозяину он уже вот где сидит, отец-то. И вдобавок он еще любит нос задирать.

Они стояли друг против друга, разговаривая совсем тихо, чтобы не разбудить детей. Да им и некуда было уединиться в этом маленьком, битком набитом доме. Всю жизнь они разговаривали вот так, второпях, скованно, тайком, совсем тихо. Все признания ждали тишины, мрака, ночи. Однако Эжен уже очень давно не приходил в темноте к матери. В последний раз, вспомнила она, это было, когда он украл велосипед. «Когда ему что-нибудь нужно от меня», — подумала она. И ей захотелось на сей раз опередить то признание, которое собирался сделать этот парень с низким лбом и беспокойным взглядом.

— Послушай, — сказала она, решив, что он измучен вынужденным бездельем, — твой отец как раз нынче утром говорил мне, что собирается теперь ездить на такси не от хозяина, а сам по себе. Он думает, что это будет выгодное дело. И он даст тебе работу, — докончила она.

Эжен никак не решался признаться матери. Он не осмеливался сказать ей все именно из-за ее доверчивости. До чего же глупо быть настолько доверчивой! Как можно цепляться за такие слабые надежды.

— Это опять заскок, мать, — сказал он. — Откуда же ему взять деньги? Уж сколько раз он оставлял нас без куска хлеба, мог бы наконец одуматься! Было у него пособие, вот и сидел бы на пособии.

— Пособие… — вздохнула Роза-Анна. — Нет уж, что угодно, только не это, Эжен…

— Ну да, что угодно, — повторил Эжен, — только не это…

Он покружил по комнате, и его взгляд упал на стул, заваленный детской одеждой. Он сел на него, смяв платьице, перекинутое через спинку. На веревке, натянутой вдоль печной трубы, сохли чулки. Эжен поглядел вокруг с раздражением, которое всегда охватывало его, стоило ему лишь войти в эту квартиру. Губы его тронула чуть заметная смущенная улыбка. Он задумчиво провел рукой по темным волосам, глядя в пол, и наконец поднялся на ноги, чувствуя, как радостно бьется его сердце от ощущения свободы. Но заговорил он с матерью мягко и даже немного боязливо: