В это время послышался звонок. Лиза встала, боясь, как бы Настя не впустила кого-нибудь.

И хорошо, что встала. Это были заехавшие к ней две подруги, с каким-то кавалером, — одни из тех, которые являются всегда с громкими голосами, со смехом и целым коробом рассказов о неожиданных приключениях, о чужих романах. Они разлетелись было к ней прямо в шубках в спальню, чтобы изложить ей программу сегодняшнего вечера и, если последует ее одобрение и принципиальное согласие, захватить и ее.

Но Лиза испуганно загородила им дорогу в спальню.

Те удивились и сначала не поняли ничего, только переглянулись.

А она, покраснев, стала говорить, что к ней нельзя, пусть они заедут когда-нибудь в другой раз, что она сейчас занята.

Одна минута — и лица уже засветились проказливым лукавством. Они все истолковали по-своему.

«Вот тебе и скромница, отвергающая ухаживания; она, оказывается, устраивается втихомолку. И, должно быть, сам бог надоумил их заехать к ней, иначе эта история была бы погребена в неизвестности, и фальшивая добродетель продолжала бы незаконным образом торжествовать».

Наиболее бойкая из гостей, Катя Стрешнева, актриса в котиковом манто, успела сделать два шага и заглянуть в полуоткрытую дверь спальни.

На лице ее выразилось полное недоумение. Она даже как-то притихла сразу и не нашлась ничего сказать. Только обратилась к своим и проговорила торопливо:

— Идемте. Это выше нашего понимания.

Остальные, лукаво засмеявшись и погрозив пальцами, зашумели, засмеялись и, оставив после себя облако легкомыслия и запах тонких духов, исчезли так же неожиданно, как появились.

Лиза, чувствуя досаду от этого нелепого приезда, пошла к оставленному гостю.

Он сидел лицом к двери. И первое, что она увидела, — была эта ужасная прореха на сорочке. Вероятно, Катя увидела ее и потому на ее лице отразилось такое недоумение.

Что они подумают, когда она сейчас расскажет им всем о том, что она, взглянув в спальню, увидела там оборванного субъекта, а на столе фрукты, ликер…

И в самом деле, что тут можно подумать?

Будь это серьезные, содержательные женщины, им можно было бы объяснить. А теперь они выдумают и разнесут по всему театру какую-нибудь самую невероятную пошлость, вроде того, что она, Лиза Чернышева, строит из себя неприступную девственницу и в то же время страдает какими-то ненормальностями, приглашает оборванцев и пьет с ними в спальне ликер.

Ведь это бог знает что можно подумать!

И конечно, они ухватятся за свою идею, и чем она нелепее, тем с большей энергией они ее разнесут, а остальные подхватят, и все поверят.

И хотя бы даже они и ничего не сочинили, но поймать этот озадаченный взгляд Кати, когда она увидела ее гостя с прорванным воротом сорочки, — тоже мало приятного.

Все эти мысли разбили то чувство взволнованной нежности, какое у нее было вначале.

А тут вошла Настя с кофе, и на лице ее Лиза увидела такое оскорбительное удивление, с каким она оглядела фигуру бедно одетого человека, сидевшего с ее хозяйкой у стола за ликером, что Лиза почувствовала, как ее щеки заливает румянец стыда.

Ужаснее всего — эта прореха у ворота сорочки; он, вероятно, не знал о ее существовании. А она, видя ее перед собой, теряла всякую непосредственность и не могла уже взять простой и естественный тон.

Настя, уходя из комнаты, даже оглянулась еще раз в дверях.

И как глупо, что она не догадалась сама взять сюда кофе.

Осаждаемая этими несносными мыслями, Лиза сидела и мысленно говорила:

«Как ужасно!.. Как подлы, отвратительны люди».

«Ведь вот хоть эта Настя, — подумала она, — ведь она же прислуга, сама ходит в валенках, а хватила городской культуры, и у нее уже какое-то безотчетное презрение и недоумение при виде бедно одетого человека. И каково это видеть ему! А ведь он заметил ее взгляд».

И действительно, гость заметил этот недоуменный взгляд прислуги и как-то сжался. Он повернулся и свалил на ковер локтем пепельницу со стола. А когда стал ее поднимать, то у него был такой сконфуженный вид, как будто он пришел в хороший дом и с первого же шага сделал неловкость.

Ну, что за пустяки — пепельница! Разве он не ронял пепельниц в былое время, когда был богатым человеком, и разве тогда он и хозяева могли придать этому хоть какое-нибудь значение? А теперь он покраснел и почувствовал вдруг, как у него все члены — руки и ноги — одеревянели, точно скованные. И если он сделает хоть одно движение, то непременно еще что-нибудь свалит.

Разговор как-то пересекся. У нее исчез непосредственный тон нежности, а у него — та спокойная с горькой иронией улыбка, с какой он говорил о своей судьбе.

Лиза почувствовала, что ей нужно поправить это, ободрить его и необходимо нужно было сейчас же помочь ему. Она вспомнила, что у нее отложены в красной коробочке сто рублей для портнихи, сделала было движение встать, но сейчас же ей пришла мысль, что неудобно сразу принести и сунуть ему деньги. Надо как-то найти нужный для этого тон. А то давать в тот момент, когда так неловко пересекся разговор, — это значило: бери и убирайся. Потом еще остановило соображение о том, что тогда придется взять материю у портнихи обратно. А она, как нарочно, когда отдавала ей, сказала, что лучше дорогой портнихе заплатить больше и иметь хорошую вещь, чем шить у дешевых и иметь скверную вещь.

После этого многообещающего предисловия пойти и взять обратно было невозможно.

Если ему дать пятьдесят рублей, а портниху попросить подождать? Это было бы, пожалуй, можно, если бы она сшила у нее хоть два платья, а то в первый раз заказала и уже явится просить отсрочки.

Впрочем, у нее есть отложенные на всякий случай двадцать пять рублей. Но двадцать пять рублей мало, и давать их стыдно. А в то же время сидеть, слушать про черствость и подлость знакомых и ограничиваться словесным возмущением было тоже невозможно.

И она несколько секунд не находила о чем говорить, и мучилась оттого, что он тоже замолчал. Потом, чтобы не сидеть дольше молча, Лиза сказала:

— Боже мой, какие пустые люди! Приехали меня взять с собой, а я работаю с утра до вечера, и у меня нет денег, чтобы их бросать по ресторанам.

Почему она сказала про деньги и про то, что работает с утра до вечера, она сама как следует не поняла.

Правда, ее костюм несколько противоречил ее тону и жалобе на отсутствие денег, и она пожалела, что совсем некстати надела его. Но она, расстроенная этим вторжением, сказала это таким искренним тоном, что к Болховитинову вернулось прежнее самообладание. Он стал рассказывать про себя, а она сидела, смотрела на него, не слушала и думала о том, что вот ведь остался человек таким же, как и был — человеком высокой душевной пробы, что он на целую голову выше всех этих ничтожных, пустых людей, которые сейчас приезжали.

Взять бы его к себе, благо у нее две комнаты теперь и тогда в ее жизни будет возвышенная серьезность, настоящая любовь чистого человека. И кроме того, — сознание, что она своими руками, своей человечностью спасла погибавшую жизнь. И кто знает, может быть, в старости, когда она уже будет никому не нужна, — в его лице она будет иметь верного друга, на груди которого можно выплакать и облегчить всякое горе. А этого горя ведь немало отпущено на долю каждого. Тем более, что у нее нет на свете ни единой души близкой.

Но сейчас же она вспомнила, что он не один, так что ей придется взять на содержание не одну близкую душу, а целых три. Не может же она его взять, а тех бросить на произвол судьбы. Ей было даже дико себе представить, что вдруг мать ее мужа будет жить тем, что ее дочь заработает стиркой.

А взять троих, значит, помимо того, что на них уйдут все деньги и придется с позором брать у дорогой портнихи обратно платье, да еще вместо двух комнат, простором которых она даже не успела как следует насладиться, стесниться в одной, вдвоем с ним.

Все это было ужасно и мучительно. А он все рассказывал и рассказывал, как человек, который рад облегчить себя хоть тем, что может пожаловаться на горькую судьбу единственно близкому человеку, так просто и сердечно пригревшему его.