— Что ж, милости просим.

— Отчего же не принять… — сказали остальные уже совершенно против воли и только потому, что один сказал и молчать было неудобно. Даже кузнец, который от печки в ярости погрозил кулаком Федору, и тот сказал:

— Очень даже рады будем…

— Вот у вас затевается земельный комитет. Дело для вас новое, и я не откажусь помочь.

— Убирайся ты к черту лучше, пока есть время, — проворчал опять кузнец так, что ближние оглянулись на него.

— Много таких помощников… — сказал угрюмо печник, обращаясь к шорнику, с которым они оба жались на уголке лавки.

Рядом с незнакомцем стал лавочник.

— Предлагаю собранию кандидатуру товарища Ломова на должность председателя комитета.

— Просим… — неожиданно вырвалось у Федора, и он, испуганно оглянувшись на кузнеца, махнул рукой и сел на дальнюю лавку.

— Вот дьявол-то! — сказал кузнец и почти со злобой крикнул:

— Просим.

Федор со своей лавки увидел уже несколько кулаков.

— Его с первого слова надо бы по шеям отсюда гнать, а они голос за него подают, — сказал шорник печнику, который совсем нехотя сказал свое «просим» и теперь с ненавистью поглядывал на Федора.

— Да что ж там говорить: синяя куртка, дело ясное.

— Вишь, словно начальство какое… карандашом еще стучит, — говорили в дальнем углу.

— Привык командовать-то…

— У нас не покомандует, — сказал Андрюшка, сидя на лавке, спиной к столу, около Федора, которого он взялся караулить.

— Товарищи! — раздался опять твердый и спокойный голос от стола.

Некоторые голоса, как бы из протеста, продолжали говорить, но новый председатель земельного комитета постучал концом карандаша по столу. Все смолкло, и взгляды всех обратились к нему.

— Только и берет, дьявол, тем, что карандашом стучит, — проворчал кузнец.

— Товарищи! Предлагаю сосредоточить денежные поступления в руках какого-нибудь избранного вами лица, ответственного перед обществом. В случае же нежелательности лишних расходов я могу взять это на себя, представляя еженедельные отчеты.

— Прос… — сказал было Федор. Но карауливший его Андрюшка поспешно ткнул его кулаком в спину, и он, поперхнувшись, не договорил.

Рядом с Ломовым стал лавочник, и, так как кругом загалдели протестующие голоса, он взял из рук избранного председателя карандаш и постучал им по столу.

— Вот моду-то взяли окаянные, — сказал кузнец.

— Теперь окрутит этих остолопов, — лучше не надо.

— Вырвали бы у них этот карандаш-то.

— Я предлагаю просить товарища Ломова во избежание расходов принять это на себя. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.

Все молчали.

— Пришел незнамо откуда, первый раз его видим и ему — денежные суммы, тихо сказал печник Иван Никитич, усмехнувшись и покачав головой.

— Прибегаю к поименному голосованию. Иван Никитич, ваше мнение?

Печник растерянно оглянулся.

— Что ж мое мнение. А мне нужно? Мне все равно, как другие…

— Значит, хотите просить товарища Ломова?

— Что ж, пущай, — сказал Иван Никитич.

И когда лавочник обратился к другим, он плюнул и отвернулся.

— На какие штуки пошли! — сказал он, обращаясь к шорнику, — поименное, говорит, голосование. Ведь он же, черт, видит, что я не согласен, так нарочно взял и прямо с меня начал.

— Оплетать умеют. Им обоим синюю куртку носить.

— В самый раз.

— Товарищи, — продолжал лавочник, — для сокращения ставлю для всех вопрос: кто против, поднимите руки.

Все молчали и сидели неподвижно.

— Единогласно…

И лавочник махнул рукой, как бы отрубив что-то.

— Объявляю собрание закрытым.

Все стали нехотя подниматься и расходиться.

— Попали… — говорили мужики, выходя. — И что за народ, бестолочь. Такого сукина сына на порог пускать было нельзя, а они его выбирают.

— Его бы, как он пришел, взять бы голубчика под ручки да в волость. Так и так, мол, товарищ волостной председатель, не угодно ли вам побеседовать.

— Насчет куртки порасспросить, почему она синяя, — добавил насмешливый голос.

— Вот, вот…

— Ах, черти бестолковые. Теперь засядет, будет нас гнуть да карман набивать, и ни черта с ним не сделаешь.

— Главное дело избран единогласно, вот что плохо.

Солнце еще не поднималось, а в лощине под деревней было пасмурно и сыро, а уж мужики выехали пахать и сеять — в первый раз на помещичью землю.

Сколько лет ждали ее, смотрели на нее и работали на ней, как на чужой, а теперь — своя.

Жалкое, изрезанное узкими полосками крестьянское поле, все изрытое рвами и промоинами, жавшееся по буграм, смотрело бедно и убого. А рядом с ним — целое, разделенное на большие участки, — свободное поле, точно обетованная земля.

В поле выехали все. Впереди молодежь, сидя бочком на лошадях с сохами на возилках, чертивших бороздочки на влажной утренней пыли дороги. За ними пожилые мужички и старики. Даже старушки — и те вышли в поле, захватив с собой какие-то узелки.

Поднявшееся над березовым леском солнце окрасило румяным светом березки на бугре и белые рубахи мужиков.

Даже старик Софрон, весь седой, шатающийся от ветра, — и тот вышел с палочкой, в белых онучах на иссохших ногах, посмотреть на землю.

Старики были не столько радостны, сколько серьезны и озабочены.

Земля лежала перед ними, с виду покорная, обещающая, но они хорошо знали эту покорность.

— Что-нибудь не потрафишь, вот и утрешься. Семена пропали.

— Очень просто. Ведь прежде, бывало, на свою-то землю и то разве с бухты-барахты выезжаешь?

— Да… Бывало, с поста еще начинают приготовляться, по приметам соображаться, когда пахать, когда сеять, а теперь вишь, вон, молодые-то: папироски закурили, шапки набекрень, и пошел с некрещеным рылом.

— Прежде без толку не делали, — сказал Софрон, — на всё дни знали счастливые. Одной воды святой сколько изводили.

— Это что там…

— Бывало, перед тем как сеять, старики недели за две выйдут в поле и все на небо смотрят…

— Галок считали? — спросили молодые.

— Галок… Посмотрят, а потом, как по писанному, все знают, когда сеять, когда что. А мы теперь что же — окромя понедельника и пятницы — тяжелых дней больше ничего не знаем.

— Да, на понедельнике с пятницей далеко не уедешь. А прежде и по понедельникам сев начинали: какой-то водой побрызгают, бывало, — готово. Сей и не сумлевайся. А то опять тоже на небо поглядят.

— Теперь на небо смотреть не любят. Они все думают силой взять. Не-ет, сколько спину ни гни, а ежели благословения на тебе нет, и не будет ничего.

— Без благословения и человек не родится.

— То-то девок наших, должно, дюже все благословляет кто-то, что они каждый год в конопях рожают, — сказал кто-то из молодых.

— Бреши еще больше… На какое дело едешь, а язык без привязи.

— Нету благодати… — сказали старушки, — нету!..

Приехали в поле, выпрягли лошадей из телег с семенами и откинули веретья, под которыми лежало тяжелое, гладкое зерно.

Старушки стали доставать из узелков просвирки, желтые копеечные свечи. А молодежь села на рубеже покурить.

— Эх, машину бы сюда хорошую, — сказал Николай-сапожник, — раз проехал готово. Тут бы до самого нутра ее взворочали, поневоле родила бы.

— Бывало, как с иконами да со звоном пойдем по ней всем народом, — говорила старушка Аксинья, вдова Тихона, — в небе жаворонки поют, в лощине ручейки журчат, солнышко играет, а тут Христос воскресе. Как посмотришь, бывало, на нее, на землю-то, так и зарадуешься. А теперь чтой-то словно и нет радости.

— Какую же тебе еще радость надо, — сказал солдат Андрюшка, — по две палки тебе дали, лишних пять четвертей сгребешь, свинью выкормишь да портки сыну сошьешь, а то у него все огузья уж прогорели.

— Нам, брат, этой радости не надо, — отозвался Николай, — а вот с силами соберемся да машину поставим, тогда твоего бога силком работать на нас заставим да барыши гнать… А то вы со своей радостью каждый год с пустым брюхом да без порток сидите.