Компания мальчиков с криками бежала по краю набережной. Я поджала ноги, чтобы они, споткнувшись о них, не свалились в воду. Спасение на водах сейчас выглядело не особенно привлекательно.

— Его выбросили из дому, когда ему было двенадцать, — продолжала она. — Это меня не растрогало. Я имею в виду, что мне известна история Санне Свеннсен. Но я поняла, что моя симпатия была бы ему приятна. Некоторые мужчины обладают завидной способностью проявлять сентиментальность, не смущаясь, даже если это звучит патетично.

— Патетично? Но это же ужасно, когда тебя выбрасывают из дома в двенадцать лет!

— Ну вот, пожалуйста! Ты позволяешь растрогать себя. Да, история Гюнтера похожа на все описания несчастного детства у Гюго, Достоевского или, скорее всего, у Диккенса. Ничто не бывает столь трогательным, как разбитое детство взрослого мужчины. Но Гюнтер ведь реальный человек. Кстати, я никогда не слышала, чтобы ты жаловалась на свою историю.

— Она не так интересна.

— Потому что тебе стыдно?

— Может быть. Но она не играет никакой роли в том мире, в котором мы живем.

— Ага, человек все-таки способен увидеть себя в общей перспективе, — сказала Фрида.

Я не была настроена обсуждать с нею свои способности, и потому спросила:

— Вы договорились о чем-нибудь? О новой встрече? Ведь мы едем вдоль Рейна.

— Договорились? Нет! О чем мы могли договориться?

— Но у тебя есть номер его телефона?

— Да. Но я уже использовала отведенное мне жизнью время на свидание с Гюнтером.

— Как ты можешь быть такой… такой легкомысленной? Как будто это пустяки. Это был для тебя пустяк?

— Важный пустяк. С предсказуемым концом.

— Ты меня пугаешь своим цинизмом.

— Почему я должна месяцами оплакивать Гюнтера, когда могу радоваться тому времени, что мы были вместе?

На соседней скамейке сидела, покачиваясь, маленькая ворона. Она делала ритуальные кивки всем телом. Словно никак не могла решиться, взлететь ей или нет. На зелень и синеву легли розовые сумерки. Я никогда не видела ворону такого цвета. Все дело в свете. Свет изменяет все во всем мире.

— Я тебя не понимаю, — сказала я.

— Человек свободен! Нельзя коллекционировать людей, как коллекционируют почтовые марки. Нельзя хранить их впрок, обмениваться ими или продавать. Можно только радоваться им в то время, пока ты можешь присутствовать в их жизни.

— И что же он делал потом? — История Гюнтера возбудила мое любопытство.

— Когда потом?

— После того, как его выгнали из дома.

— Он украл грузовой велосипед и начал скупать утиль. Знаешь такие велосипеды с большой корзиной впереди? Первую зиму он ночевал в чулане у одного взрослого старьевщика, которому за это разрешалось пощупать его, — сообщила Фрида.

— Такое должно быть наказуемо, — пробормотала я.

— Оно и есть наказуемо, если суметь это доказать, — заявила она.

Седой, полноватый человек сидит в кресле директрисы и смотрит на девочку, стоящую у письменного стола. Он поднимает руку и что-то говорит. Девочка передвигает ноги. Они как будто приросли к полу, но все-таки она подходит поближе. Она должна решить примеры, которые у нее не получились в школе. Цифры всегда ускользают от нее. Она никогда не успевает поставить их туда, где им следует быть. Он сказал воспитательнице, что сам все объяснит девочке и что им не должны мешать. Его глаза — два черных светящихся шара. Они совершенно неподвижны. Штора на окне у него за спиной задернута. Тем не менее, девочка видит перхоть на его черном потертом пиджаке. Спереди пиджак кажется темнее. Лица человека не видно. Он сидит немного отодвинувшись от стола с открытым учебником по арифметике перед собой. Неожиданно он поворачивает к ней крутящееся кресло и что-то строго говорит о делении. Одновременно он приподнимает к ней нижнюю часть туловища и расстегивает ширинку. Что-то вываливается оттуда. Это похоже на волосы и кусок нутряного сала или на пленки, которые остаются, когда экономка разделывает убоину. Она ловко срезает их острым ножом и бросает в цинковое ведро. С той минуты, как он хватает девочку за загривок и до того, как отпускает, она думает только о цинковом ведре. Потом он кого-то зовет и просит прийти и убрать. Девочка заболела. Ее вырвало прямо на пол. К сожалению, попало и на него. Избежать этого было невозможно, говорит он. Ведь он должен был научить ее считать, поэтому она сидела близко от него. Она не предупредила, что плохо себя чувствует, а потом было уже поздно. Скажи она вовремя, этого не случи лось бы, бранится он. Помощница кухарки пытается стереть блевотину с его брюк. Это не так-то легко. Девочка чувствует кислый запах. И еще что-то. Вкус стыда. Позже она всегда будет чувствовать во рту этот привкус, неправильно решив примеры по арифметике. Или когда будет есть мясо с картошкой, не смея оставить на тарелке кусочки мяса. Но она больше не решает примеров с попечителем. Ее не берут также, когда дети ездят в горы или ходят в лес. Она рада, что он не верит, будто она здорова, и она всегда старается избежать взгляда его круглых, как шары, глаз. Когда в прихожей на вешалке висит его шляпа, она обычно находит себе занятие вне дома. И не она одна. Но тем, которые всегда здоровы, трудно избежать внимания попечителя. Он может назвать их по имени и чего-то потребовать от них. Директриса следит, чтобы дети благодарили попечителя. И Бога.

Мы остановились в отеле на берегу озера Нойшатель. Не вставая из-за столика, мы видели пристань. Она была заполнена большими парусниками, белыми лебедями, дамами в туалетах пастельных тонов и волосатыми мужскими ногами в бермудских шортах.

Сделав несколько движений, Фрида извлекла из кармана куртки мобильный телефон и положила его на стол. И я тут же стала ждать, что он зазвонит. Я боялась его звонка. Не понимала, почему он молчит. Подозревала, что Фрида скрыла от меня, что звонок уже был. Однако молчала. Телефон не звонил, и я злилась, что его молчание не волнует ее, как меня. Получалось, что звонила только она сама. Значит, она положила его на стол, потому что собиралась звонить. Несмотря ни на что, меня успокаивала мысль, что никто, кроме жены Франка, не знает ее номера. Правда, я не очень-то этому доверяла. Хуже того, я уже привыкла к этому. Привыкла не доверять ей.

— Во время поездки даже однообразие бывает совершенно другим, не таким, как у людей, живущих на одном месте, — сказала я, пытаясь не смотреть на телефон.

— О каком однообразии ты говоришь?

— Просыпаться каждый раз в другом месте, собирать и разбирать вещи, стараться ничего не забыть, следить за тем, чтобы дать не слишком большие, но и не слишком маленькие чаевые. Новые краски, формы, запахи и трудности. Постепенно к такой бомбардировке привыкаешь. Тело остается прежним, но мысль все время меняется. Никогда не знаешь, что на нее подействует в следующую минуту. И к этому привыкаешь! Меня удивляет, что люди, которых мы встречаем, играют еще меньшую роль, чем второстепенные персонажи какого-нибудь романа. Мы не даем себе труда даже узнать, какие они на самом деле. Если такова действительность, то она слишком расплывчата, — сказала я.

И тут зазвонил телефон.

— Да, слушаю! — тихо сказала Фрида, все-таки мы сидели в ресторане хорошего отеля. Помолчав какое-то время, она сказала:

— Нет, я в пути. Я встречу тебя в аэропорту… Да, не думай об этом. Дата подходит. Я рада встрече!.. Конечно! Не думай об этом, я же сказала… Пусть как хочет… Разумеется… Придерживайся того расписания, которое я тебе написала. Да. Счастливой поездки! Пока!

Она дала отбой и положила телефон на стол.

— Ты не можешь положить эту штуковину куда-нибудь подальше? — спросила я.

Фрида сунула телефон в карман.

— Ты поняла, кто звонил?

— Да, — устало ответила я.

— Завтра утром придется продолжить поездку, иначе мы опоздаем и не сможем встретить Аннемур в аэропорту.

Наконец нам принесли наш заказ. Зажаренную на гриле местную рыбу, название которой я забыла, как только она оказалась на столе. На краю тарелки лежали две полоски моркови, выложенные как два скрещенных меча рядом с горкой сероватого пюре. Почему-то это напомнило мне однажды виденный мною рентгеновский снимок легкого. Наверное, тогда проводилась компания против курения. Стемнело. На море тревожно мигал какой-то огонь. За окном вразнобой двигались мачты. Но вообще-то все было, как раньше.