— Она похожа на мать Франка, — сказала Аннунген.

— Правда? — вырвалось у меня.

— Мать Франка озлобилась после того, как его отец повесился. Она так и не простила его.

— А почему она должна его простить? — спросила Фрида.

— Почему? А что толку хранить злобу? — ответила Аннунген. — Озлобленность никому не может пойти на пользу. Франк все делает для нее, и все равно она портит ему каждое Рождество и каждый день рождения, выплескивая свою горечь из-за человека, чья вина состоит лишь в том, что он повесился. Ясно, что если бы Франк… Нет, я даже подумать об этом не могу. К счастью, Франк ничего такого не сделает. Он слишком любит жизнь. И нас, — заключила Аннунген дрогнувшим голосом.

— А ты думаешь, отец Франка их не любил? — осторожно спросила я.

— Не мне судить. Но он мог бы еще раз подумать о них прежде, чем повесился.

— Может, у него не было времени. Может, все случилось неожиданно.

— Нет, он привел в порядок свои дела. Все бумаги. Оплатил страховку. Однако не думаю, что мать Франка получила ее. Ведь он покончил с собой… Наверное, из-за этого Франк так не любит бумаги. У него и нет никаких бумаг, за исключением бон, по которым он может выиграть.

— И она каждое Рождество говорит о смерти мужа? — спросила я.

— Да, и это такой же ритуал, как открывание подарков. Она показывает нам, где это случилось, как она вошла и остановилась в дверях, глядя на его висящее тело, как она влезла на стул и попыталась вынуть его из петли. Правда, ей пришлось отказаться от этой мысли, потому что он оказался слишком тяжел. Девочки плачут, Франк просит: «Мама, прекрати!», но это не помогает, а я убираю со стола. По-моему, она даже не замечает, что мы сидим у нее. Она считает, что сочельник — это день великого рассказа. И она по-своему права. Но то, что она рассказывает, не имеет отношения к Евангелию, которое читают на Рождество. По возвращении домой Франк обычно хвалит меня за то, что я терплю выходки его матери, и обещает, что на будущее Рождество мы туда не пойдем, а останемся дома. Но я никогда не жалуюсь, что мы навещаем ее. Это Франку не хочется ходить к ней. Меня не задевает, что она рассказывает историю об отце Франка, когда мы сидим у нее на кухне и едим бараньи ребрышки. Да-да, у нас дома она никогда не вспоминает об этом. Я, кажется, уже говорила, что она поставила свою кровать в гостиную под тем крюком, на котором он повесился? Франк боится, что общение с такой бабушкой может причинить девочкам вред. Но я успокаиваю его тем, что семейные дела не могут им повредить. Конечно, его мать могла бы выбрать для своих рассказов более подходящее время, хотя, с другой стороны, хорошо знать заранее, что тебя ожидает. Кроме того, его мать нравится мне гораздо больше, чем моя собственная. Моя мать знает все, что было, что будет и как все должно было бы быть. Я ее даже не слушаю. Думаю, в моей семье никто никогда не вешался. Отец был уравновешенный человек. Он брал нас с сестрой на лыжные прогулки… несколько раз. По-моему, мама предпочитала, чтобы он пореже бывал дома. Она часто жаловалась, что папа так зависит от нее, что она ни на минуту не может оставить его одного. А вот Франка она очень любит. Гораздо больше, чем меня. Никто не говорит столько о моем незащищенном дипломе, сколько она. Моя сестра в некотором смысле, как была, так и осталась веселым жеребенком. Замуж она не вышла. Так уж получилось, что не она первая встретила Франка. Его встретила я.

«Дорогая свояченица, не надо усложнять нам жизнь,» — говорит Франк, когда она чересчур виснет на нем. Умный человек, правда? — закончила Аннунген с синим, как лагуна, взглядом.

В часе езды от Барселоны мы свернули на набережную Сиджеса. Самоуверенные домики выстроились стройными рядами, и пальмы, как огромные зонтики, на сильном ветре выворачивали наизнанку свои листья.

— По-моему, Каталония одно из богатейших мест, но и здесь достаточно людей, которым живется отнюдь не легко, — сказала Фрида.

Я сидела и думала о шарманщике под нашим балконом в Кройцберге и о том, как мы бросали ему мелкие деньги. Он приветствовал нас, размахивая старой желтой шляпой и собирал пластиковые пакеты с мелочью. У меня часто возникают странные ассоциации. Именно это Фрида и имела в виду, когда говорила, что я живу в своем собственном мире.

Мы поставили машину на стоянку и пошли нюхать море. Пенные брызги перелетали через ограду набережной и какой-то пожилой человек в клетчатых брюках и с гитлеровскими усиками перегнал свой открытый спортивный автомобиль в безопасное место. Силы стихии растрепали его прическу, над которой он изрядно потрудился. Волосы Аннунген, напротив, не боялись ветра. Постояв у солидной ограды, отделяющей набережную от пляжа, мы дружно решили, что это место для нас.

Как и многие другие Средиземноморские города, Сиджес раскинулся на берегу серпообразного залива. Шесть или семь пирсов и бетонных волнорезов делили берег на неравные участки. Поодаль, на юго-западе, возвышался отель в современном стиле. А на северо-востоке находилось нечто, похожее на крепость и охраняемую старую часть города.

Мы остановились в отеле на набережной и начали подыскивать себе жилье. Конторы по сдаче жилья встречались почти на каждом углу, но трудно было найти такую, где говорили бы по-английски.

В одной конторе сидели две серьезные дамы и молодой человек по имени Дэнни. Мы выбрали его, потому что он немного говорил по-английски. Дэнни без конца повторял «no problem» и показал нам несколько проспектов сдаваемых квартир. Поговорив в пулеметном темпе с одной из дам, он достал из незапертого шкафа связку ключей, и мы отправились в путь. Дэнни шел развинченной походкой и даже выразил желание потрогать волосы Аннунген, но она быстро отпрянула в сторону.

Первая квартира пришлась мне по вкусу, она находилась в старой части города. Но Аннунген сочла ее слишком маленькой.

— Кроме того, в этих старых переулках по ночам, наверное, бывает шумно. Похоже, в этом городе есть ночная жизнь, — сказала она.

— Улица так узка, что соседи могут здороваться за руку, стоя на своих балконах, — заметила Фрида.

Я оставила свое мнение при себе, но должна была согласиться, что мне нужно место и покой для работы. Дэнни пожал плечами и направился дальше.

Посмотрев несколько квартир, которые не соответствовали тому уровню, к какому привыкла Аннунген, мы остановились на современном жилом доме недалеко от набережной.

В лифте Дэнни пускал дым нам в лицо. Видно, ему все это уже надоело. Он стал больше гнусавить, но ведь мы не собирались жить вместе с ним. Квартира была на верхнем, четвертом, этаже, и в ней слегка пахло розмарином. Как и в других квартирах, в которых мы побывали, здесь было темно, пока не подняли жалюзи. Они были металлические и издавали настораживающий звук.

Ночью их можно опускать и оставлять окна открытыми, подумала я. Но ничего не сказала. Фрида, не колеблясь, выложила бы Аннунген, что я страдаю манией преследования и даже верю, что можно забраться через окно к людям, живущим на четвертом этаже.

— А какая здесь терраса с растениями и шезлонгами! Мне здесь нравится! — воскликнула Аннуген, выйдя на крышу.

— Я бы предпочла что-нибудь более идиллическое и типично испанское, — заметила Фрида, когда мы снова вернулись в квартиру. В гостиной стояла простая легкая мебель, и было большое окно, выходившее на балкон.

— Я слышала, что на Юге любая идиллия — только видимость. Стоит въехать в такую квартиру, как в ней тут же начинают течь краны и ломается мебель. По-моему, это замечательная квартира! Тут есть даже одеяла и две ванные! — ликовала Аннунген.

Я отметила про себя вид на старые и новые крыши, густой лес антенн и полоску моря. Все выглядело надежным и прибранным. И тем не менее я тосковала по старой квартире в Кройцберге. Словно начала привыкать к антиквариату. Франк, безусловно, оставил бы последнее слово за Аннунген. И сейчас самое главное было найти место, где я могла бы работать.