Чтобы отвлечься от своих мыслей, Уйе заводит разговор:
– Хороша у тебя жатка, Бека.
– Дай бог здоровья Янку Агане… И моей жене…
Жена Беки раздирает луковицу, вонзает в нее зубы. Зачерпывает ложкой соус из миски и прихлебывает. Семипупка смеется.
– А что за история с «Альбионом», Рада?..
– Пусть лучше он расскажет, ему нравится, пусть сам и рассказывает…
И она кивает головой в сторону мужа.
– Что за история? А вот какая. Прошлой зимой пришла как-то жена и жалуется: дескать Агана к ней пристает. Хорошо же, говорю. А у Аганы лавка напротив нашего дома. И еще корчма. И скорняжное дело. Денег – куры не клюют. Стало быть, ты ему по вкусу пришлась? Тогда пусть приходит ночью в овчарню, через калитку. Собаки его знают. Лаять не станут. Я тоже там спрячусь и палку прихвачу. А ты скажешь – спит, мол, как зарезанный. Жена послушалась. Ну, Агана постригся, побрился, белье сменил – все честь по чести. И пришел, как договорились. Собаки даже не тявкнули, еще и хвостами завиляли – от радости, что им костей принесли.
«Ты здесь, Рада?»
«Здесь, дядюшка Янку…»
«Не зови меня дядюшкой, какой я тебе дядюшка. Не такой уж я и старый. Мужчина в самом соку…»
Тут-то и вышел я из своего укрытия, распахнул пошире дверь, чтоб в овчарне посветлее стало от белого снега.
«Добрый вечер, дядя Янку. Смотри-ка, уж не с моей ли ты женой?»
Тот так к месту и прирос. А я палкой размахиваю и стою, дверь охраняю.
«Не убивай меня, Бека».
«Не буду. Скидавай кожух!»
Скинул он кожух, положил на землю.
«Снимай штаны!»
Снял он и штаны.
«Клади на них шапку».
Положил Янку сверху шапку.
«Скидавай и сапоги!»
«Прости меня, братец».
«Скидавай сапоги, тебе говорю, а не то черт попутает – прибью…»
Взялся он за сапоги, а сапоги-то новые, еле с ног стянул. Самого от холода трясет.
«Что ты со мной сделать хочешь, братец?..»
«Ничего. Беги домой и принеси триста лей – хочу купить „Альбион“…»
«А может, я принесу тебе двести, и ты купишь „Клейтон“, если уж тебе жатка нужна…»
«Не хочу „Клейтон“, желаю „Альбион“… До сих пор только помещик „Альбион“ имел. Теперь, раз тебе пришла охота миловаться с моей „госпожой“, почему бы и мне „Альбион“ не завести…»
«Братец…»
«Никакой я тебе не братец…»
Поплелся он домой, принес деньги. В дом пробирался крадучись и обратно выбирался тоже крадучись… Пересчитал я денежки, лею за леей – все точно…
«Сходи-ка еще раз!»
«Это еще зачем?»
«Принесешь еще сорок лей».
«А для чего?»
«Съезжу в город за „Альбионом“ и заодно выпью в трактире, с музыкой, как полагается…»
«Братец…»
«Какой я тебе братец…»
И я потряс дубиной. Что ему оставалось делать?! Опять потащился он домой и принес еще сорок лей.
«По миру меня пустить задумал, разбойник…»
«Это я-то разбойник? Сам ты разбойник, обдираешь нас в своей лавке…»
Ушел он в одних подштанниках, накинув на плечи кожух и нахлобучив кое-как шапку. В одной руке – сапоги, в другой – штаны, поплелся в чулках по снегу…
А я поехал в город и купил на ярмарке «Альбион». Пообедал и выпил в трактире. И музыка для меня играла. А за все жене спасибо…
Мы изнываем от зноя. Стряхиваем салфетки. Обеденного стола как и не бывало. На крошки мамалыги набрасываются жуки, мухи, муравьи…
Снова стрекочет «Альбион» Беки. Повсюду – насколько хватает глаз – стрекочут жатки.
Вдруг Уйе вскрикивает и машет рукой – знак подает.
– Сюда! Скорее сюда!..
Его жена в обмороке. Земля – словно раскаленная плита. Воздух – жгучее пламя. Мы столпились вокруг бедняжки. Женщина пришла в сознание, приподнялась с земли. Заговорила.
– Наверно, время приспело!..
Женщины раздевают ее, ощупывают.
– Еще нет. К вечеру разродишься…
Большой опытностью в таких делах славится Семипупка. Люди говорят, будто она своих дочерей обучила делать себе выкидыш.
– Отведи меня домой, Тицэ.
– Отведу, отведу…
Тицэ Уйе берет жену под руку.
– Захватите мою одежу.
Женщину шатает. Все в ней замерло – как в природе от зноя. Муж поддерживает ее. Почти несет.
– Воды! – стонет женщина.
– Дарие, мигом тащи кувшин. Понесешь его до самого их дома…
Дело дрянь. Путь не близкий, а дорожная пыль – как горячая зола. Я тащу кувшин, в котором и воды-то – на самом донышке. Время от времени мы останавливаемся, присаживаемся на минутку, женщина смачивает водой горло.
– Плохо тебе, Флоаря?
– Ох, плохо, муженек…
Далеко позади остались телеги и жатки. Слышно лишь жужжание мух, они роем вьются над головой, преследуя нас с тех самых пор, как мы отправились в путь. А до села еще топать да топать. По раскаленной дороге. И мы бредем. Они двое впереди, я – стригунком за ними. Только бы не споткнуться, не упасть, не разбить кувшин. Этого мне только недоставало…
– Воды, – снова стонет женщина.
Я протягиваю кувшин. А путь неблизкий. Идти да идти… Возле ивы – тут пролегает граница помещичьих владений – жена Уйе с криком падает на колени. Я слышу этот крик. Слышит и Тицэ Уйе. Слышит трава и ее обитатели. Слышит черная земля, опаленная солнцем. Внемлет воздух. Коли б стояла ночь, этот крик услышали бы и звезды. Но теперь день. Днем звезды спят. Звезды бодрствуют лишь по ночам…
– Воды!..
Меж колен ее слышен плач. Из-под юбки, задранной до пояса, Тицэ Уйе извлекает на свет живой комочек мяса.
– Перевяжи ему пупок, Тицэ! Найди бечевку и перережь…
Тицэ выдергивает нитку из шерстяного пояса и перевязывает пупок. Рубаха на нем грязная, потная. Он отрывает от рубахи подол. В этот лоскут заворачивает ребенка.
– Кто?
– Девочка…
Младенец почти не дышит. Солнце клонится к вечеру.
– Не умерла бы некрещеной.
– Окрестим.
– Дарие, нет ли еще воды в кувшине?
– Нету больше…
– Ни капли?
– Ни капельки…
– Подержи дочку, жена… Я вместо попа буду…
– Давай.
Женщина берет ребенка, ищет грудь, вынимает через ворот кофты землистого цвета сосок, выжимает первые капли молока – молозиво…
– Отрекаешься ли ты от сатаны? – вопрошает мужчина.
– Отрекаюсь, – отвечает женщина.
Мужчина нагибается, подбирает на меже горсть земли и посыпает ею голову младенца – продолговатенькую, остренькую, голенькую…
– Нарекаю ее именем Думитра – по имени матери моей…
И мы идем дальше. Вниз, под гору. Солнце тоже пошло книзу. Мы еле волочим ноги по пыли. За нами тянутся, путаясь в ногах, три длинные тени. Не видно лишь тени ребенка. Она слилась с тенью Тицэ Уйе, который держит младенца на руках.
– Муженек…
– Чего?
– Худо мне…
Я беру из рук Уйе младенца. Теперь он у меня. Я качаю его. Он легче арбуза.
– Может, удастся обмануть судьбу.
Женщина опять опускается на колени. И снова крик разорвал горячий, липкий воздух. Далеко в долине молчаливо залегло село с его лачужками, акациями, ивами вдоль речной плотины, где еще цела мельница… Между нами и селом – железная дорога, станция с фонарями и складами, с платформой и колодцем; колодец глубокий, и воду из него достают воротом…
Меж колен у женщины снова раздается плач…
– Не смотри, Дарие…
– Ладно…
Я перевожу взгляд на противоположный холм. На холме начинается другое поле, ровной гладью протянувшееся до Олта и дальше. Я баюкаю Думитру.
– Опять девчонка? – слышится шепот женщины.
– Опять…
И все повторяется сызнова:
– Отрекаешься от сатаны?
– Отрекаюсь…
И вторую остренькую, смятую лысенькую головку Тицэ Уйе посыпает землей.
– Нарекаю ее Доброй, по имени твоей матери…
На этот раз Тицэ уже нечего рвать. Он просто стаскивает с себя остатки рубахи и пеленает в нее второго младенца. Сам остается голым до пояса. Порты на нем засаленные, в грязных пятнах. Волосатая грудь обожжена солнцем.
В село он спускается с двумя девочками на руках. Дорога усыпана мягкой белой пылью. Женщина бредет позади, ее шатает из стороны в сторону. Она того гляди упадет. Но нет, держится… Тени становятся все длиннее и длиннее…
