Великим постом дядюшка относит в церковь целую корзину таких крестиков, ставит ее возле алтаря и оставляет там на шесть недель. Пока не освятит священник. На пасхальной заутрене дядюшка Алисандру стоит у церковных ворот и раздает крестики желающим. И так уже много лет подряд. В селе нет ни одного дома, где под иконами не висел бы такой крестик. А когда женщины пекут на поминках калач, то, окропив крестик святой водой, втыкают в середину. Если калач большой, то крестики втыкают и по краям. А на корочке делают такие же знаки, что и на нижнем конце креста. Да перед тем как нести крестики в церковь, дядюшка раскрашивает их в разные цвета – красный, голубой или желтый, – как бог на душу положит.

Много лет назад – меня тогда еще и на свете не было, а у дядюшки оставались еще волы и телега – поехал он в город и приобрел там два высоких распятья – из тех, что ставят на развилках дорог, с красиво раскрашенными изображениями святых. Потом перевез кресты на кладбище, выбрал место поближе к краю и вкопал распятья одно возле другого. А попу Бульбуку наказал:

– Когда помру, батюшка, пусть похоронят меня на этом самом месте, рядом пусть мою жену положат.

– А пошто спешишь кресты ставить?

– Да так уж: от сыновей мне креста не дождаться, вот сам и поставил.

Кресты, самые красивые на всем кладбище, были заметны издалека. Их мыли дожди, обдували ветры, кресты подгнили. Первым повалился тот, на котором было выведено: «Здесь покоится Алисандру Наста». А потом и второй, с надписью: «Здесь покоится Лулуца Алисандру Наста». Кресты прогнили насквозь… И теперь догнивают.

А тятин брат Алисандру все еще держится молодцом. Не жалуется на здоровье и его жена. Когда пробьет их смертный час, старые кресты придется сдвинуть в сторону, чтобы не мешали рыть могилы. Засыплют могилы землей, а кресты положат сверху.

– Почему положат? А не поставят, как раньше?

– Век живи, век учись… Крест, коли упал, подымать нельзя. Пусть его лежит, пока не истлеет…

Егоза рассказывает матери о Полине, жене Никулае Димозела, моего двоюродного брата.

– Слыхала, тетушка? Возвращается это Никулае домой с булкой под мышкой, входит в горницу, а там – его мать. Полина восседает на большом стуле у стола, а мать на маленьком стульчике у самых дверей притулилась.

– Что такое, мамаша? К нам, что ли, шла?

– К вам, сыночек.

– А по какому поводу?

– По какому… чего?

– По какому, говорю, поводу?

– Не понимаю я твоих слов, сынок…

– Да куда уж тебе, глупа слишком!..

– Должно быть, глупа, сынок…

– Я спрашиваю, пришла зачем?

– Посмотреть на вас, сынок…

– Так ты, значит, стосковалась по нас?..

– Стосковалась, сынок…

– Ладно уж. Но чтоб в последний раз…

Мой двоюродный брат Никулае, с тех пор как стал почтмейстером, ходит во всем немецком, носит светло-коричневый котелок и стоячий воротничок. Жена у него городская, ходит – на одни носочки ступает, каблуки-то высокие, будто ходули… Поясом посередке перетянется – совсем как оса делается; в селе Полину никто не любит. Веки у нее красные, а лицо белое как бумага. От носа словно бы один кончик торчит, длинный-предлинный, и кверху загибается. Разговор – сплошное сюсюканье. Целыми днями Полина щеткой обмахивается да ноготочки себе до блеска начищает… Ни к какому делу не притрагивается, для всякой работы по дому муж девушку-горянку нанял – служанку держим, не как-нибудь!

И вот бабушка Дина сидит у двери. Служанка подает на стол. Вкусно пахнет куриными щами. Еще соблазнительнее благоухает булка, привезенная из города…

Никулае с женой усаживаются за стол, принимаются за еду… От тарелок идет пар. У бабушки вздрагивают ноздри.

От запаха щекотно в носу. Пахнет и щами, и вкусной булкой…

Никулае сидит по одну сторону стола, его жена – по другую. А у дверей, поджав черные, потрескавшиеся ноги, сгорбилась на стульчике старушка мать…

После щей прямо из печи подают жареную птицу. Господа кушают и, кушая, чокаются бокалами. На столе появляется плэчинта, а за плэчинтой – черный кофе в маленьких чашечках…

Двоюродный брат закуривает сигарету, его жена тоже. Дым выпускают через нос. Сизое облачко поднимается к потолку.

Прислуга убрала со стола.

– Да, мама, чуть не забыл спросить – ты сыта?

– Сыта, сынок, сыта, как из дому выходить, миску кукурузной каши съела…

– Ужас какой! – всплеснула ручками хозяйка.

– Мужичье!.. – пожимает плечами Никулае Димозел.

Старуха с нежностью смотрит на сына. На нем начищенные до блеска ботинки, черные в белую полоску брюки… Сюртук длинный, чуть не до колен, и сорочка с жестким стоячим воротничком. Белые холеные руки. Такие же белые нежные ручки у невестушки…

Старушка счастлива. Ее дитятко – большой человек. И жизнь у него легкая. И жена городская.

– Что ж, будь здоров, сынок!

– Адье!

Егоза явно насмехается над моим двоюродным братом Никулае и над его женой…

– Подумаешь, хвальбушка, – говорит она.

Бабушка Дина счастлива. Вернувшись домой, она рассказывает своему старику, какая хорошая жизнь у их сына с городской женой…

Мать чуть хмурится.

– Будто наш Георге, когда станет священником, о нас помнить станет. Небось у него обхождение будет не лучше, чем у Никулае Димозела… – Мать бросает взгляд на меня: – Ну а ты, неужто и ты таким же сделаешься?

Наконец Егоза уходит.

Я пытаюсь выведать у мамы:

– Мама, как же так выходит? Почему дядюшка Алисандру не родной брат тяте? Почему у нас родня – кто по отцу, а кто по матери, которые по деду, а которые по бабушке?..

– Теперь уж одному богу известно! Путаница получилась страшная. А все из-за твоего дедушки, папкиного отца.

– А ты его видела?

– Как-то раз, когда еще в девушках была. Ты, Дарие, похож на него. Глаза у вас одинаковые. Может, судьба выпадет иная. У деда жизнь неладно сложилась – не приведи, господи, никому!.. Семь раз женился, и все семь раз жены у него умирали…

– Как же это?

– Так уж получалось. На погосте целый угол выделился для семейства Флоря, там все жены твоего деда схоронены, так и лежат рядком, а сам он с краю, восьмым… Я всех оплакиваю, когда хожу навестить могилки.

– А много там, мама, нашей родни похоронено?

– Да почти весь погост – наша родня. Дело-то как было: каждая новая жена, кроме первой, приходила с ребенком от прежнего мужа, так что в доме деда одних детей больше двадцати жило – все братья и сестры твоего тятьки. А всех родственников – многие сотни: кто еще живет, а кто уж умер. Рано или поздно все помрем…

– А почему?

– Да уж так, Дарие, – все, что рождается, когда-то помирает. Трава – та одно лето живет. Весной взойдет, осенью завянет. Зимой под снегом сгниет. Деревья – те живут долго, вроде человека, а некоторые даже дольше… А вот бабочки – всего несколько дней.

Сугробы намело высотой с дом. Снег перестал, но солнце все еще за облаками… Мы сидим дома, жмемся к печке. А как надоест греться, закутываемся в лохмотья и ненадолго выходим на улицу. В снегу повсюду протоптаны тропинки. Иногда к вечеру приходит из примарии посыльный, стучит палкой в ворота. Собаки бросаются на пришельца, готовые его растерзать.

– Кто там?

– Это я, дядюшка Тудор, Джанта.

– Чего тебе?

– Запрягай лошадей, отвезешь одного грека в Балту Сэрату.

– На ночь-то глядя?

– Да грек очень торопится.

– Ладно… Скажи, сейчас буду…

Отец рад. Можно заработать лею, круглую серебряную монету. Запрягает лошадей в сани, нацепляет на себя все, что ни есть в доме теплого. За окном – кромешная тьма. Трогают кони, звенит колокольчик, и отец исчезает в темноте.

Балта Сэрата отсюда далеко… Туда-то и нужно попасть греку. В этом придунайском городе их множество. Зимой и летом они разъезжают по деревням и скупают у богатеев хлеб. Отец знаком почти со всеми. Ему случается возить их и в санях, и в телеге. Чаще всего из этих поездок он возвращается ни с чем.