«Схвачено триста человек…»
Полковник рявкнул в телефон:
«Я не приказывал докладывать о числе захваченных, доложите, сколько перебито! Уж не раскисла ли у вас душа, капитан?»
«Напротив, господин полковник, совсем напротив…»
И пошла расправа, еще более зверская. Капитану Загорицу показалось, что мало истязаний и убийств, этим людей не запугаешь. Вместе с офицерами и сверхсрочниками отправился в село. С ними были поп и жандармы.
«Вы сожгли мою усадьбу, – орал Загориц, – а я сожгу ваши дома!..»
Сожгли полсела. Солдаты выталкивали из домов женщин и детей, избивали их саблями плашмя, поджигали дома, оставляя людей без крова. Тех, кто выжил, отправят в Турну.
Вот что рассказал наш родственник с Олта.
– Теперь держите язык за зубами, – обращается к нам отец. – О том, что слышали, молчок. Да и ты никому больше не рассказывай, Тэкицэ. Не надо пугать народ. Чему быть, того не миновать! А нам надо продолжать восстание, отступать некуда. Теперь уж ничего не поделаешь.
С рассветом все село, словно обезумев, высыпало на улицу перед примарией.
Тицэ Уйе: В Секару! Поможем восставшим!
Гэйнэ: А чего мы забыли в Секаре? Я вот слышал, из Турну солдат шлют села усмирять. Разве с нас не довольно?
Тицэ Уйе: Нет, не довольно. Откуда известно про солдат?
Гэйнэ: Люди говорят.
Тицэ Уйе: Мало ли что люди говорят. Нечего всех слушать. В Секару!
Село согласно с Тицэ. Все признали его вожаком.
Слухи и в самом деле ходят разные. Новости разлетаются быстрее птиц. Есть и хорошие, люди радуются им: будто бы те помещики, которых не застали в имении, дали деру, бежали без оглядки. Нашли прибежище в городах. А совсем уж перетрусившие переплыли в лодках Дунай и укрылись на той стороне, у болгар, на чужбине. И сюда не вернутся.
Вот высунулся из дома поп Бульбук. Однако со двора – ни ногой.
– Все суесловие одно, мил человек, суесловие… Вернутся помещики. Земли вам, стало быть, захотелось? Вот ужо накормят вас господа землей. Эй, Костикэ, сбегай, мил человек, за пол-литром дрождие к Бучуку. А лучше уж неси литр, мил человек.
Костикэ, сын Цынцу, смотрит на попа долгим взглядом:
– С чего бы это? Или я к вам слугой нанялся, батюшка?
– Воистину светопреставление! Уже и в детей бес вселился…
Поп от удивления так и повис на своем заборе.
А сын Цынцу переводит взгляд на дорогу, забитую народом.
Но и худые вести доходят до села. Рассказывают и другое. Что войска жгут села, офицеры убивают без разбору всех, кто попадет им в руки, а солдаты не хотят стрелять в восставших и сами подымают бунт…
– Вот если бы на нашу сторону солдаты с оружием перешли, – слышу я голос отца, – тогда бы наша взяла… Если бы…
Люди слушают, надвинув кэчулы на лоб, нерешительно почесывают затылки. Всех снова разбирают сомнения.
Тицэ Уйе, Удудуй, Малыш, дряхлый Давид Флоройу, Оведение уговаривают крестьян.
– Идем в Секару! В Секару!
Им вторит тетка Егоза, маленькая, с наперсток.
И вот мы шагаем в Секару. Добрались, когда солнце уже поднялось над горизонтом. Помещичий двор – весь нараспашку. Во дворе копошится несколько человек. Окна в доме выбиты, конюшни и коровники сожжены.
– Где ваши люди?
– Наверху, в усадьбе.
Усадьба раскинулась на холме.
Там – дым коромыслом. Горят сеновалы. Значит, бунтуют уже третий день. В огне амбары. Людские. Вокруг толпятся люди. Толпа раздается в сторону. Посредине, вытянувшись во весь рост, лежит приказчик Филип Писику.
У этого приказчика была привычка носиться верхом по полю и с налета стегать крестьян концом кнута.
– Борозду у меня поуже и поглубже… в гробу твою мать…
Это хорошо, когда борозда и узкая, и глубокая. Земля лучше родит, если вспахать ее узкой и глубокой бороздой. Но для этого нужны сильные, ухоженные волы и хороший плуг. А ежели плуг плохой, а волы изнурены, не бывать борозде ни узкой, ни глубокой. Поневоле ее то чуть расширишь, то чуть вытащишь плуг – иначе не потянут волы. Но приказчик Филип Писику беспощаден. Добрые у тебя волы или худые – борозда на барской земле должна быть глубокой и узкой. Таково повеление помещика. И приказчик следит, чтобы оно выполнялось.
Хозяин усадьбы в Секаре – полковник Пьенару – обычно живет в Бухаресте. Вести хозяйство он поручил Филипу Писику, а управляющим оставил Димофте Штырбу. Димофте крестьяне упустили, изловили только приказчика. Захватили на дворе усадьбы.
Писику из местных. Жена его в свое время босиком ходила. А теперь в туфлях с барской ноги и в платье с барского плеча. Приказчик Филип тоже сбросил постолы, расхаживает в ботинках. Носит то, что дарит ему помещик, а тот его только добротным и жалует. Оборвались связи Филипа с селом. Поймает в поле мужика, изругает и, изобьет. И не только в поле – у молотилки и даже на улице, где ни попадется.
– Эй, Кырстя, ты почему сегодня на пашню не вышел?
– Волы у меня занедужили, господин Филип…
Не верит приказчик. Размахнется плеткой или кнутом, что под рукой, – и хрясь Кырстю наотмашь!.. Охнет мужик. Охнет и промолчит.
Двое братьев и двое зятьев приказчика живут на селе. Так он их еще хуже, чем чужих, поносит. Родными не считает.
– Знаете, кто мой бог? Тот, кто мне хлеб дает. А хлеб я получаю не от вас, а от помещика, полковника Пьенару, понятно?
– Понятно!
Крестьяне окружили и схватили Писику в усадьбе. Ринулись на него. Он – на лошади, с кнутом в руке – поджидал их.
– Что это вы, а? Усадьбу подожгли, двор подожгли. Я все видел и взял на заметку. Завтра здесь будет полковник с войсками из Бухареста. Он вас всех как бешеных собак перестреляет. Как бешеных собак… Все вы тут рехнулись…
– Он еще измываться над нами! – взревел мой дядя Уцупэр. – Хватай его!..
Взметнулись над головами вилы, кнуты, топоры.
Приказчик поначалу не мог взять в толк, что происходит. Но тут понял. Пустил в ход кнут, отбивался, сколько мог, но на его кнут уже никто не обращал внимания. Обхватили его поперек туловища, сволокли с лошади, хотели кольями забить.
– Нет, тут не колья нужны и не кулаки. Он другую смерть заслужил! – закричал Уцупэр. – Я знаю какую…
Если уж дядя Уцупэр что-то задумал, крестьяне его послушаются. Всем известно, какой он выдумщик.
– Держите его крепко, братцы!..
Растянули крестьяне приказчика на земле, вываляли в грязи. Мой дядя прошелся по амбарам; вернулся, держа в руках острый железный лемех.
На барском дворе были кузни, где цыгане чинили плуги, бороны, молотилки и где они по весне, до того как сойти снегу, оттачивали сотни лемехов для хозяйских плугов.
Один из таких лемехов и взял дядя – большой, новый и такой острый, что волос сечет. Лемех для плуга «Мистрец», а уж это всем плугам плуг.
– Так, значит, борозду поуже и поглубже, так, что ли?
Приказчик, побледнев как полотно, держался, однако, твердо – не проронил ни слова.
– Борозду поуже и поглубже! Так вот сейчас ты получишь борозду, какая тебе нужна!
Люди все поняли. От ужаса по спинам мороз пробежал. Хотя среди мужчин не было ни одного, кого бы приказчик Филип не избивал по многу раз и не осыпал бранью. И не было на селе ни одной женщины, которую он не обругал бы и не оскорбил грязным словом. И ни одного ребенка, которого бы он не хлестнул кончиком кнута по лицу…
– Держите его крепче за руки и за ноги…
Дядя присел возле приказчика на колени, чтобы расстегнуть у того на груди куртку, барский подарок. Расстегивает и рубашку, пуговицу за пуговицей, чтобы не испортить. Но дойдя до пупка, уже не в силах сдерживаться, дергает и разрывает рубаху донизу. Расстегивает на Филипе ремень. Стаскивает штаны, чуть не явив весь срам на свет божий. Распахивает рубаху. Все видят приказчичью грудь, поросшую волосами. Стареть стал приказчик. Половина волос на груди – седые. В усах-то седых волос раз-два и обчелся. А на груди почти сплошь седина. Под поясом не заметен был и живот. А теперь, как пояс расстегнули, он и вывалился – круглый, белый и жирный.
