Мария уже выходила из комнаты, как к дому подъехала крытая машина. Зашел гестаповец.

— Василенко? — ткнул пальцем ей в грудь.

— Да, я.

— Цюрик! Назад!

— Перетряхивайте все, — приказал гестаповец появившимся жандармам.

Но обыск ничего не дал. Марию втолкнули в машину и увезли.

— Что вам от меня нужно? — приняв обиженный вид, взмолилась Мария. — Я обязана вовремя явиться на работу в офицерскую гостиницу…

— Молчать, свинья! — грубо оборвал девушку старший.

Василенко закрыли в темной камере. Тут стоял затхлый воздух, вызывавший тошноту. Мария сначала не увидела, кто находился в камере, но чуткое ухо уловило слабый стон женщины. Она просила воды. Стоявшая возле женщины кружка была пуста.

— Воды нет, сейчас попрошу.

Мария робко постучала в дверь. Никто не отозвался. Ударила кулаком посильнее. Потом двумя руками забарабанила по тяжелой, обшитой железным листом двери. Никто не реагировал. Нервы сдали. Пережитое накануне, разболевшееся плечо, смрад в этой дыре, бессилие помочь страдающему человеку — все вместе лавиной обрушилось на выносливую Марию. Она разрыдалась… Машинально несколько раз повторила: «Воды! Воды!»

Приступ отчаяния длился недолго. «Чего я нюни распустила? — упрекнула себя Василенко. — Слабую собаку и ястреб заклюет. Нет, я должна жить».

Повторившийся стон оторвал Марию от мыслей.

Глаза свыклись с темнотой. Она теперь видела, что женщина, лежавшая в углу камеры на соломе, была в разорванной кофточке.

— Как вас зовут?

— Ирина… Избивают, а я никаких бланков никому не давала.

Мария вздрогнула: «Бланки? Мельдкарты? Боже, причем здесь Ирина? Ведь…»

— Когда вас забрали?

— Два дня назад… Прямо из типографии. Ох, лучше бы добили, нет больше моих сил. — Ирина заплакала. — На допросе перебили руку… Ироды! За что такая напасть? Я ни в чем не виновата… ни в чем!..

Ирина была старше Марии только на три года, ей было двадцать пять, а выглядела старухой. Седая прядь волос разделила пополам вьющиеся каштановые волосы. На лбу и между бровями легли складки. Из-за выбитых зубов она шепелявила.

— Успокоитесь, Ирина, — со слезами на глазах произнесла Мария. Она взбила ей под головой солому, подвязала больную руку, укрыла вздрагивавшее тело своей кофточкой. «Неужели мне предстоят такие страдания? Страшно… Если бы Виктор знал о нагрянувшей беде. Наверное, ищет, волнуется». Марию пугали предстоящие допросы. А есть ли выход? Будь что будет, но даже ценой своей жизни она сохранит верность товарищам! Только бы выдержать все…

В камере воцарилась тишина. Измученная Мария подобрала под себя ноги, положила голову на колени, ею овладел сон.

Воображение выпорхнуло из камеры и понеслось далеко-далеко… Какая чудесная весна! Сколько цветов! Красные, синие, белые, желтые… Мария собирает их в белом платье. Какой большой букет! От странного запаха кружится голова… Виктор! Виктор! Он появился возле нее. Громкий смех разнесся над полями. Говорит сурово:

— Цветы отравлены! Брось букет! Сейчас же!

Руки окаменели. Мария хочет отбросить цветы, но пальцы не повинуются. Пытается их разжать, напрягает силы. Безрезультатно. Виктор вырывает букет, бросает в сторону. Зачем так резко? Болит плечо… В руках — чайные розы. Какая прелесть! Спасибо, Виктор! Взялись за руки. Счастливые, смеются, бегут между хлебами…

Раздался гром. Небо заволокло тучами. Тяжелые, темные… Надо укрыться. Где? Еще ударил гром. Го-го-го!.. — понеслось вокруг.

— Мария!

— Я здесь!

— Мария!

— Я зде-есь!..

Гром заглушил удалявшийся голос Виктора…

Сколько времени продолжался сон, узница не знала. Проснулась от резкого толчка и громового окрика: «Василенко, выходи!»

Спросонья Мария не сразу поняла, кого зовут, замешкалась. К ней подошел солдат, пнул сапогом. Сообразила: «За мной».

В большой комнате за письменным столом сидел гестаповец средних лет. Гладко причесанные волосы, на вздернутом носу — пенсне. Лощеный вид фашиста не пугал Марию. Он копался в бумагах, делал вид, будто ее не замечает. Спустя минуту, поднял холодные глаза и вежливым тоном, по-русски, пригласил сесть.

— Василенко? Мария Ивановна?

— Да.

— 22 года?

— Так.

— Молодая. Совсем молодая. Не успела еще пожить! Два года работаешь? Так! А с кем же ты дружишь? Кто полюбил хорошенькую девушку? Никто? Странно!

Гестаповец открыл ящик, вынул оттуда пузырек с клеем и листовки, положил на стол. Внимательно посмотрел в лицо девушки. Какую нужно проявить выдержку, духовную собранность, чтобы ни единым мускулом не выдать себя. Ее лицо оставалось спокойным, и это заметил гестаповец.

— Ну, Василенко, перейдем к делу. Я уже сказал, что ты еще по-настоящему не пожила, а такая возможность имеется. Для этого необходима откровенность. Поняла? Только откровенность.

Гестаповец замолчал, дал возможность осмыслить сказанное.

— Куда направлялась ты позавчера вечером? Кто дал тебе эти бумажки? Молчать не хорошо, рассказывай!

Вежливость подкупила неискушенную в методах гестаповцев Василенко. Но Мария уже видела работу этих «джентльменов». Что они сделали с Ириной! Собравшись с мыслями, она ответила. Мол, вечером шла на вокзал, хотела и буфете купить кое-какие продукты на ужин и завтрак. Ну, по дороге встретились офицеры, одни к ней пристает давно. Побежала, пыталась уйти от него подальше. Все.

— Заодно расклеить эти листовки? Так? — испытующе взглянул гестаповец. — Не кривляйся! Кто дал листовки? Почерк не твой, значит, их писал кто-то другой? Я сказал: не теряй хорошую возможность! — огрубевшим голосом прокричал гестаповец.

Ласковый тон, которым он начал допрос, не дал результатов. Фашист бесился. Он мог бы с девчонкой поговорить иначе, но ему нужны сведения о подпольщиках, а подвергаемые пыткам жертвы не всегда развязывают язык.

— Так ты не называешь сообщников?

— Никаких сообщников у меня нет. Я ничего не знаю об этих листовках.

Гестаповец нажал кнопку. В дверях появился солдат.

— Приведите из одиннадцатой!

Мария не подозревала, что «одиннадцатая»' — это и есть подвальная дыра, в которую ее водворили. Через несколько минут в комнату втолкнули Ирину. Чуть сгорбившись, испуганными глазами она обвела гестаповцев, затем посмотрела на Марию и истерически закричала: «Я ничего не знаю!»

— Молчать, собака! — вскочил ранее казавшийся спокойным гестаповец, поскрипывая начищенными до блеска сапогами. — Подумала? Скажешь правду? Не знаешь? — И, повернувшись к солдату, он распорядился: — Позовите Климбеля, пусть поработает над упрямицей. Да так, чтобы заговорила!

Вошел с засученными рукавами «помощник».

— А она пусть смотрит! — кивнул гестаповец в сторону Марии. — Может, образумится.

Ирину начали пытать. Перед глазами Марии прошло страшное зрелище. Впервые она столкнулась с тем, как утонченно, жестоко издевается палач над человеком. В комнате раздался отчаянный вопль, стон. Потом все стихло. Ирина потеряла сознание. Ее привели в чувство, ткнули под нос нашатырь. И снова — ужас…

Мария вскочила с места, ей хотелось чем-нибудь помочь бедняжке. Но как тут поможешь. Девушка тяжело рухнула на стул. Ей стало дурно. Нашатырь вернул Марию к действительности. Пытка продолжалась. Ирина уже не кричала, лишь изредка слышался глухой стон…

— Молчит? Пока уведите! — скомандовал гестаповец.

— Ну вот, и с тобой так будет, если не скажешь, кто дал эти бумажки, — и он потряс листовками перед носом Марии. — Больше ничего от тебя не нужно. Скажешь — пойдешь на работу.

После короткой паузы немец продолжал:

— Понимаю, ты расстроилась, сейчас трудно говорить. Даю на размышления один час. Только один час, не злоупотребляй моим терпением.

Как Мария вышла из комнаты пыток и снова оказалась в темнице — она не помнила. Крик Ирины звенел в ушах. Она не могла избавиться от вида палача с засученными рукавами, причинившего нечеловеческие страдания беззащитной женщине. Слезы туманили глаза. Мария забылась…