Паша Савельева и Наташа Косяченко поместили Чаповского в больницу частного врача Залесского.

Вместе с Олегом Чаповским в больнице находился на излечении летчик Михаил Пономарев. Пятого июля 1941 года, выполняя боевое задание командования, он бомбардировал скопление танковой колонны и автомобилей в районе Нестерова, под Львовом. Появление в этом районе звена советских самолетов вызвало бешеный зенитный обстрел. «Иду на цель!» — спокойно передал по радио пилот Воронцов штурману Пономареву и развернулся влево. Два других самолета сбросили смертоносный груз на склады и скопления техники. Прямое попадание бомб причинило большой урон передовому эшелону немецких войск. Отбомбившись, самолет набрал высоту и лег на обратный курс. Неожиданно корпус самолета дрогнул. Машина загорелась. Левый мотор заревел, как раненый зверь. Пономарев почувствовал в ноге тупую боль. Мысли заработали с бешеной быстротой. Воронцов отдал приказ Пономареву:

— Выбрасывайся с парашютом!

— А вы, товарищ Воронцов?

— Приказываю!

Пономарева буквально вырвало с места, а Воронцов упал вместе с машиной возле села Пекалив. Раненый штурман очнулся в болоте. На помощь подоспели местные крестьяне, они перевезли его в клуню. Там, как могли, перевязали рану.

— Немецкий гарнизон близко? — превозмогая боль, спросил у молодого белокурого крестьянина Пономарев.

— В Млинове, отсюда недалеко.

После короткого совещания с доверенными земляками молодой крестьянин снял с Пономарева военное обмундирование, натянул на него штаны и рубаху из полотна, документы уничтожил. Так безопаснее.

Прошло три дня. Однако рана не давала покоя, гноилась. К исходу третьего дня Пономарев потерял сознание.

— Оставлять его в селе нельзя. Немцы узнают, и мы беды не оберемся, — сказал мужчина с редкой рыжей бородкой.

— А куда ж его девать? — сердито спросил белокурый парень.

— Его лечить надо, а как это сделать? Давай свезем летчика в Луцк.

— Для чего? — насторожился парень. — Ведь там немцев больше, чем здесь.

— Верно, а мы его не к немцам свезем, а в больницу. Скажем, мол, нашего односельчанина тяжелая хворь взяла, полечить привезли.

— Коли так…

На окраине Луцка широкоплечий, с редкой бородой крестьянин заволновался: что он скажет немцам? Кого везет на подводе? Мимо проходила высокая, повязанная темной косынкой, стройная женщина. Крестьянин ее робко спросил, не знает ли она, где находится больница, как туда проехать?

— Знаю, а что у вас случилось, дяденька?

— Да вот беда с человеком…

Наташа Косяченко узнала из торопливого рассказа крестьянина о происшедшем и вызвалась проводить больного. Она села на подводу рядом с ним.

— Если станут приставать, скажете, что я сестра больного.

Возле парка Шевченко подводу остановил немецкий жандарм.

— Хальт! Вер ист?[10] Не понимайт? Пора знать великий дойче шпрахе[11]. Кого везете?

Наташа соскочила с подводы, нежно прикрыла рядном раненого.

— Брат заболел, третий день бредит, весь в жару.

Жандарм приподнял рядно с лица Пономарева. Опытным глазом определил: действительно болен, не врет девка.

— Чем болен?

— Не знаю, может, тифом…

— Проваливайт! Шнель! Шнель![12]

В больнице доктор Залесский определил Пономарева в палату тяжелобольных.

— Не беспокоитесь, поправится. Только нужно время и питание, — успокоил он «сестру» Косяченко.

Три месяца заботились о Пономареве, а когда он выздоровел, вошел в подполье.

…Днем я задержался в городе и не пришел к обеду, как обещал. Нина Карст нагрузилась картошкой, овощами и пошла с работы домой. У порога ее встретил Малаховский.

— Нехорошо женщине так нагружаться. Разрешите помочь? — Малаховский любезно взял хозяйственную сумку.

— Трудновато без мужа, но ничего не поделаешь. Война!

Нина сияла замок с двери и пригласила:

— Зайдете?

— С удовольствием!

Внимательно осматривал Малаховский комнату. Он искал любой предмет, который подтвердил бы подозрения о пребывании здесь постороннего человека. Агент прошелся из угла в угол, погладил по головке притихшего шестилетнего сына Рому, заглянул за шкаф. Никаких следов.

Если бы Малаховский поднял корзину с картофельной шелухой, наверняка обнаружил бы в ней второе дно и, кто знает, может быть, нашел бы там спрятанную «маленькую типографию».

— Комната у вас хорошая, — с ехидцей восторгался Малаховский. — Но вдвоем с малышом скучновато жить? — подошел к Роману: — Не боишься, когда мама уходит? Или дядя знакомый тебя веселит? А? Ну, почему молчишь? Как тебя зовут?

— Я сам играюсь, — сердито ответил Рома.

— Пойду. До свиданьица! Надеюсь, еще увидимся.

Из окна Нина следила за удалявшимся Малаховским.

Он засеменил по переулку и повернул за угол. Нина крепко расцеловала сына. «Посиди, я сейчас приду».

Карст пришла к Колпаку и спросила, где я.

— Еще не приходил.

— Предупредите, пожалуйста, Струтинского, что за моей квартирой следят, у меня ночевать опасно.

— Хорошо, передам.

— Забыла еще сказать, Савельева передавала, что завтра в шесть вечера возле моста Бема она познакомит Струтинского с одним человеком. — Помолчав немного, сказала: — Пойду, сынок дома один остался.

Карст поспешила домой. И вдруг у самого порога она увидела Ядзю Урбанович. Испуганно:

— Ты ко мне?

— Да, хочу у тебя переночевать. Комендантский час начался, к своей квартире не успею добраться, не возражаешь?

— Конечно, нет. Заходи. Как говорится, в гости ходишь, надо и к себе водить. Но у меня небезопасно. Сегодня здесь был тип один… Наверное, началась слежка.

— А может, не следует оставаться?

— Да куда теперь денешься. Все же женщина ты, подозрений будет меньше, мол, подруга меня навестила и задержалась.

— Остаюсь, документы есть, исправные они.

После ужина и недолгих разговоров женщины легли спать. Раздался резкий стук в дверь.

— Проверка. Открывай!

— Что делать? Согласно «новому порядку» на дверях висела справка, выданная полицейским управлением. В ней перечислялись жильцы, указывались фамилия, имя, отчество, год рождения. Все не указанные в поименованной справке безапелляционно забирались в полицейский участок. Такая перспектива мало радовала. Нина громко ответила: «Сейчас открою, оденусь». А сама принялась вываливать из гардероба белье, вещи. Ядзя легла на дно, Нина завалила ее сверху различными вещами. Выкрутила, на всякий случай, из патрона электрическую лампочку и открыла дверь. Немецкий жандарм и два полицейских выразили недовольство задержкой.

— Зажги свет! — скомандовал жандарм.

— Света нет, обещали завтра исправить, — спокойно ответила Нина.

Полицейский несколько раз повернул выключатель. Не горит.

— Кто здесь проживает?

— Я, Карст Нина Степановна, со мной шестилетний сын Рома.

— А еще?

— Больше никого.

Полицейские зажгли карманные фонарики. Золотистый сноп запрыгал по комнате. По всему было видно, Карст не вызывала у них интереса. Нина успокоилась. Но, когда полицейский небрежно приоткрыл дверцу гардероба и заглянул во внутрь, она замерла. «Сейчас начнется, какой ужас!» Однако испуг был преждевременным. Полицейские и жандармы устали, им предстояло побывать еще в домах целого квартала и не захотели рыться в старых вещах. «Малаховский не успел донести», — уверилась Карст.

Строго предупредив о суровом наказании за предоставление убежища посторонним, ночные гости удалились. Ядзя долго томилась в гардеробе. Нина не доверяла полицейским. Ждала их возвращения. Лишь под утро женщины уснули тревожным сном.

Мне передал Колпак то, о чем просила Нина Карст. Сказал он и о предстоящем знакомстве с человеком, который будет для нас полезным. Вначале я удивился такому свиданию, а потом подумал: раз рекомендует познакомиться Савельева, значит, так и поступлю. И вот к исходу следующего дня я направился к условленному месту — мосту Бема. Было без пяти минут шесть. Я осмотрелся вокруг — никого. Странно! Но ровно в шесть часов показалась Паша с парнем. Они подошли.