— Вы читали книги Юлия Найя?

— Нет.

— Я поражен, насколько близки его и ваши парадоксы. Посмотрите на эти рукописи на столе. Они занимали три старых чемодана, которые Юлий притащил на яхту. Одно из своих сочинений он сопровождает эпиграфом, взятым из Ницше. И этот эпиграф приоткрывает скрытые черты характера Юлия, кажущегося таким таинственным и отстраненным от мира сего. «Я должен преодолеть более ста ступенек. Я должен подняться, сопровождаемый вашими криками: «Ты твердый как камень. Неужели мы — камни?» Я должен преодолеть более ста ступенек. И никто не желает быть ступенькой».

— Эти стихи недостойны гуманиста, — говорит Следователь. — Эти стихи недостойны настоящего поэта!

— И однако, — замечает Поэт-Криминолог, беря листок, — эти стихи показывают всю тихую и тайную ярость, давящую на душу как преступника, ожидающего, когда пробьет час для его великого преступления, так и артиста в ожидании невероятного шедевра. Каждый поэт предпочитает убийство слов убийству людей. Поэт и гуманист? Сожалею, но эти понятия несовместимы. Есть тысячи людей, пописывающих стихи, есть тысячи гуманистов, пописывающих стихи. Но можно ли назвать их поэтами? Конечно же нет! Не об этом ли говорил тот же Ницше? «Это не книга: что значат книги! Эти гробы, эти саваны! Прошлое — вот добыча книг. Но здесь царствует Вечное Сегодня». Вот настоящий поэт-преступник, поэт, не являющийся гуманистом, и такими были все жестокие поэты, исполненные любовью-ненавистью к человечеству.

— Я восхищен вашей интуицией! — восклицает Литературовед, помахивая стопкой листков, исписанных необычайно сжатым почерком. — Юлию удалось невероятное — лишить слова спокойствия. В этих рукописях встречаются фрагменты почти нечеловеческой красоты и великолепия. Этой ночью, переходя от одной рукописи к другой и невольно сравнивая их, я смог отметить, насколько сочинения Юлия, впрочем как и Розы, достойны стихов Ницше: «Море смеется. Это неслыханно!» И это лишь первое впечатление! Дайте мне еще несколько дней — и я обещаю вам немало сюрпризов… А также будущим потомкам.

— Хватит поэзии! — восклицает Следователь. — И какое нам дело до будущих потомков! Я прошу вас дать мне зацепки или хотя бы какие-то рассуждения, предвещающие будущую драму. То, что творения Юлия Найя призваны взбудоражить будущие поколения, нам безразлично. Как следователю мне не терпится узнать то, что относится непосредственно к делу, а не к вашим литературным исследованиям. Меньше всего вы должны обращать внимание на стилистические изыски. Мы ждем от вас шокирующих откровений! Кто убил? Почему убил? Как убил? Мы должны удовлетворить любопытство. Не наше любопытство, а вообще любопытство. Мы сделаем отчет по поводу загадки «Урана», посвященный богине Любопытства! А не описанию загадки «Урана» ради вашего удовольствия. Каким образом будет получен ответ, нас мало волнует; мы хотим удовлетворить любопытство.

— Как тайный поэт я с вами не согласен, — говорит Криминолог, — но как криминолог я вас почти поддерживаю. Поэт во мне ненавидит любопытство, эту ядовитую шпагу, которой писатель пронзает сердце читателя. Любопытство требует финальной точки. Загадка должна оставаться загадкой. Ну ладно, давайте на этом остановимся и отправимся пообедать в Морской клуб.

Теперь они сидят за столиком в Морском клубе.

— Давайте-ка снова возвратимся к семье Найев, — предлагает Следователь. — Скажите, как это старик Най согласился на то, чтобы вы стали писать книгу о его семье? Зная его характер, я удивлен, что он пошел у вас на поводу.

— О, он не пошел у меня на поводу! Он пригласил меня в гости, думая, вероятно, отговорить от этой работы. Для этого мне пришлось поехать к нему в Испанию, и он поставил условие, чтобы наша встреча продлилась не более двух часов… в результате я остался там на неделю.

— Значит, он согласился?

— Вовсе нет. Но, не будучи в состоянии мне помешать, он попытался в Палсе, а потом в Гранаде, Нью-Йорке и Берлине «отбить у меня охоту». Это его слова. «Вы не напишете эту книгу», — все время повторял он, тем не менее отвечая на мои вопросы. Конечно, он сразу понял, что я пойду до конца. Он знал, что я буду встречаться с Розой, Куртом и Францем, что я в курсе того, где находится Юлий. Юлий не отказался от встречи со мной, и это тоже он знал. Что же он делал, чтобы держать меня в руках и твердо направлять в нужное ему русло? Во-первых, он принял меня в маленьком мавританском садике, где у него стоял рабочий стол. Когда я произнес «литературная семья Найев», старик весь напрягся, а Лота начала нервничать. «Как?! — вскричал он. — Вы собираетесь писать не научный труд о моих произведениях, а исследование, выходящее за рамки литературы?» — «Вовсе нет, — ответил я, — я бы хотел с вашей помощью, а также с помощью ваших детей, согласившихся встретиться со мной, построить здание не столько на базе литературной критики произведений вашей необычной семьи, сколько на семантическом исследовании этого исключительного феномена. В истории еще не было семей, полностью посвятивших себя литературе и создавших ряд параллельных произведений. Именно этот, я бы сказал, генетический аспект меня и привлекает». То есть я перенес акцент на научное исследование материала, хотя на самом деле меня интересовал вопрос «как они это переживают?». Но старику больше всего не нравилось то, что я ставлю на один уровень его произведения с произведениями его брата и детей.

— Даже с произведениями Франца?

— Даже с ними.

— Но Франц, скорее, был философом. Я читал его труд о чувствах. Вряд ли он мог тягаться с «великим» Карлом.

— Из всех детей меньше всего Карл любил Франца. Причину я понял гораздо позднее. Франц был третьим ребенком — последним, — и его рождение стоило жизни матери, первой жене Карла. Этого Францу он никогда не простил. Такова жизнь! Через Франца он за что-то ее винил, может, за страшный уход. Она укрылась в смерти, оставив его одного с тремя детьми на руках. Но в тот момент он старательно избегал разговоров о детях и с трудом сдерживался, когда я упоминал его брата Юлия. Он даже не хотел говорить о своих книгах. Он начал с общих рассуждений о литературе, упомянул «Кольцо и книгу» Роберта Браунинга[1]…

— Одну из самых странных книг, которую почти никто не читал! — говорит Поэт-Криминолог. — А знаете, что в Лондоне есть тайная секта почитателей этой книги?

— Карл мне об этом сказал и намекнул, что вокруг его собственных книг «кристаллизуется», по его выражению, небольшое общество «анонимных читателей». «В противоположность этому, — продолжал он, — все уверяют, что читали «Улисса» Джойса, хотя на самом деле никто не прочел его до конца… или, наоборот, все прочли конец. Ах, эта Молли!» Нахмурившись, он замолчал с напряженным видом. В тот же момент к нему подошла Лота и положила руки на его седую голову. Она обращалась с ним как со взрослым ребенком — участливо и с некоторым превосходством.

— Итак, вы встретились с Карлом Найем в Палсе, — уточняет Следователь. — Признался ли он вам в чем-то таком, что могло предвосхищать будущую драму?

— На второй день нашей встречи Карл упомянул отрывок, не называя произведения, где рассказчик берет двуствольное ружье и стреляет в пловца, чье красивое и решительное лицо то появляется, то исчезает среди волн. Помните этот отрывок, отличающийся очень милой небрежностью стиля? «В самый жуткий момент бури я увидел над водой голову с торчащими волосами. Человек отчаянно и энергично боролся со стихией. Он заглатывал литры воды и скрывался под волнами… Ему было не больше шестнадцати лет, так как при вспышках молний, разрезавших ночную тьму, я заметил над его верхней губой пробивающийся пушок…» Я мог бы продолжить до конца.

— Значит, Карл Най, не называя произведения, упомянул этот фрагмент? — настойчиво переспрашивает Следователь.

— «Несчастный «Уран»! — воскликнул Карл, когда мы шли по берегу в Палсе. Махнув тростью в сторону стоявшего неподалеку на якоре «Урана», он словно пригрозил небу и морю. — Хотите узнать мое самое заветное желание? — продолжил он с такой неприятной иронией, что я в какой-то момент подумал, уж не насмехается ли он надо мной. — Мое самое заветное желание — увидеть, как эта яхта идет ко дну со всеми моими родственничками».