— Да, это может обеспокоить, — вздыхает Следователь. — Получается, он очень впечатлителен и принимает все, что касается литературы, слишком близко к сердцу. Кроме того, его отношение к семейству Найев кажется мне предвзятым. Он превозносит Юлия так, словно неудачник-писатель, пребывающий в тени своего брата, дает ему пищу для исследований. Не секрет, что многие ученые ненавидят тех, кого изучают. И поскольку Карл был солнечной орбитой, вокруг которой вращались остальные члены созвездия Найев, то наш бедный литературовед пытается всеми способами принизить Карла и возвеличить Юлия.

— Не думаю, — отвечает Поэт-Криминолог. — И вот почему. Я пошел на небольшую хитрость и перефразировал прекрасную фразу Музиля, которую тот мрачно обронил по поводу Томаса Манна: «Карл Най — это что-то! Но точно не кто-то!» Не так ли вы думаете и не так ли думал Юлий о своем брате?» — «Ни в коем случае! — воскликнул Литературовед. — Эта лаконичная оценка должна остаться в Швейцарии, на совести того желчного писателя, который ее дал. Нет ничего более опасного, чем такие неуместные изречения. Эти слова касаются только того, кто их произнес: писатель Роберт Музиль, эмигрировавший в Швейцарию, в отличие от других «гениальных скаковых лошадей», первых пришедших к финишу на издательском ипподроме, не смог смириться с тем, что не был по достоинству оценен своими соотечественниками. Карл Най был не из тех, кто, как говорят, «морочит голову»; может, у него и была какая-то стратегия, но он всегда действовал честно. В этом он немного походил на Томаса Манна, крупного буржуа, не прибегавшего ни к бунту, ни к злопыхательству. Карл Най был таким и до того, как получил премию «Динамит», как называли в шутку эту высшую награду Роза и Курт. Томас Манн, на которого, конечно же, пытался походить Карл, был закоренелым занудой. Все произведения Манна — это мрачное смакование болезни. Он говорил только о болезни, спал, ел, думая о болезни, отождествлял себя с нею и, вероятно, немного любил ее. Его крупные и небольшие романы полны ипохондрии, болезненности, это книги страданий и постыдных удовольствий. На этом заканчивается возможное сходство между ними, так как в отличие от Томаса Манна Карл Най скрывал какую-то тайну, ужасную тайну, в чем я не был уверен, когда писал свою книгу, но этой ночью, расшифровывая его бумаги, мне показалось, что я напал на след». Вот что рассказал мне Литературовед.

— Тогда пойдемте скорее к нему! — восклицает Следователь. — У нас есть предлог: фотографии, о которых мы вчера говорили.

— О нет! — возражает Поэт-Криминолог. — Только не сейчас, не будем его раздражать. Дождемся обеда. В конце концов голод заставит его выйти на улицу и нам будет легко затащить его в Морской клуб, где мы всё из него и выпотрошим, — со смехом добавляет он.

— Нам нужно его контролировать, держать строго в рамках расследования. Мы же доверили ему эти ценные бумаги не для того, чтобы он ответил на свое исследование антиисследованием, включив в него не только свои литературные открытия, но и наши выводы. Этот материал принадлежит нам. Это мы пригласили его работать с нами, а не наоборот. Что произошло на борту «Урана»? Вот что мы хотим знать.

— И все же нам нужно крайне уважительно обращаться с этим литературоведом, — продолжает Поэт-Криминолог, — поскольку лишь он, хорошо зная семейство Найев, может пролить свет на то, почему все обитатели «Урана» внезапно лишились рассудка и очутились в море.

— Или же кто-то из них все-таки остался на борту? Но почему он тогда убрал лестницу? — вопрошает Следователь. — И как получилось, что потом он тоже оказался в воде? Давайте представим себе пустую яхту и ее обитателей, плавающих два дня вокруг нее…

— Два дня? Это много.

— Вы ошибаетесь. Иногда потерпевшие держались на воде и по четверо суток, если вода была не очень холодной. В любом случае, все они кружили вокруг этой роскошной лакированной яхты, безуспешно пытаясь за что-нибудь уцепиться. Кровавые царапины на корпусе красноречиво показывают, что все были в панике и ярости и не понимали, за какие грехи судьба бросила их в это глупое море.

— Интересно, — размышляет Криминолог, — о чем они разговаривали, пока плавали? Какая жалость, что их слова не доносились до берега, как это происходило во время одного морского сражения. «Поскольку свидетелей нет, — сказал я Литературоведу, — то только вы с вашей проницательностью сможете обнаружить в их рукописях какой-нибудь знак, тайное предчувствие, преднамеренный умысел, желание покинуть этот мир! Благодаря современным методикам чтения текста и особенно черновиков, можно выявить намерение там, где автор и не подозревал, что выдал себя. Это явно был не несчастный случай, и эту загадку нужно разгадать».

— Если только они не отмечали какой-то праздник, — прерывает его Следователь, — и, напившись, не прыгнули ради смеха в воду, не подумав, что лестница убрана.

— Или же все прыгают в воду, кроме одного. И тогда на него внезапно нисходит озарение. Он решает совершить то, о чем давно мечтал в одиночестве. Великолепный способ легко покончить со всей семьей… а заодно и с самим собой.

— Покончить не просто с ненавистной семьей, — развивает эту мысль Следователь, — а, в первую очередь, с литературной семьей. Причем без насилия: убрал лестницу и прыгнул в воду.

— Почему вы говорите ненавистная! Зачастую «красивые» убийства всех членов семьи, наоборот, совершались из-за переизбытка любви. Некоторые из выживших самоубийц, которых мне доводилось допрашивать, не могли смириться с мыслью, что их любимые будут страдать от горя и отчаяния после их смерти.

— Давайте пофантазируем, — предлагает Следователь. — Предположим, что это коллективное самоубийство произошло то ли от избытка любви, то ли от отчаяния. У кого, по-вашему, был этот избыток «любви»… или это отчаяние? Вот вопрос, который нужно немедленно задать нашему странному литературоведу. Кстати, пора бы его навестить, так как приближается время обеда.

Они приходят в отель и поднимаются в номер к Литературоведу. Но на их стук он не открывает. Они продолжают стучать. Тогда Литературовед через закрытую дверь кричит, что читает увлекательнейшие вещи, и просит его не беспокоить. Они снова стучат. Наконец дверь распахивается и в проеме появляется Литературовед со стопкой листов в руке.

— Ну что вам надо?

— Поскольку вы были с ними знакомы и вам удалось завоевать их доверие, скажите, был ли среди них хоть один, настолько одержимый любовью к своим близким, любовью, переросшей в психоз, что он захотел всех уничтожить, как это порой случается во внешне благополучных, ничем не примечательных семьях? — спрашивает Следователь.

— Как поэт и как криминолог я задаюсь вопросом, а не является ли этот случай обычным вымыслом, достойным пера Эдгара По? Не являются ли наши умозаключения ложными, поскольку информация, полученная из совершенно разных источников, сплетается в узел, который становится все более запутанным по мере его распутывания?

— Если я правильно понимаю, — говорит Литературовед, — вы предпочитаете придумать объяснение этой загадке, вместо того чтобы найти его?

— Вы почти угадали, — смеется Поэт-Криминолог. — Для криминолога было бы очень заманчиво найти место и для «художественной» стороны. Художники расследования! Вот кем мы должны быть! Помните знаменитое «Похищенное письмо» Эдгара По? Оно лежало на самом заметном месте, но его никто не замечал, то есть на самом деле оно было невидимым. Но именно то, что оно бросалось в глаза, вызывает у нас приятную дрожь, когда мы с наслаждением читаем этот литературный вымысел. Поэтические преступления По — настоящая чепуха, но если бы они не были чепухой, им не было бы места в книгах. Перед тем как прийти к вам, мы говорили о том, что в наше время с невиданной скоростью распространяется болезнь, не имеющая пока названия — убийство членов своей семьи отцами, внезапно теряющимися перед жизненными трудностями. Отец семейства! Забавное сочетание пустых слов! Дайте нам святого, дайте священное убийство — и больше не будет беспочвенных преступлений, городских преступлений, вызванных непониманием современной жизни. Назовем это «преступлением в двух измерениях».