— Везде, — ты мне говори прямо, где был, а не везде? ты знаешь... я не люблю слушать, когда враг знает, что городишь.

   — Был в Диканьке, в Полтаве, в Хороле, в Лубнах, в Ирклееве.

   — Ну так бы и говорил!

   — А теперь заезжал до гетмана, сказал ему, что слышал по дороге, как казаки и народ отзываются про дела его. Да черницу одну под караул посадить велел, и об этом известил ясневельможного.

   — Опять за своё, опять!.. Когда я выучу тебя, чтоб ты слушал меня! Скажи, Василий, сделай Божескую милость, что тебе с того, что ты гетману всякое слово доносишь? Что он, обзолотит твою голову, отдаст тебе булаву, что Он сделает тебе? Слушай, ты знаешь не одну, может быть, отрубили голову из-за тебя... Бог не простат этого ни тебе, ни ему; кайся да молись! — ну скажи мне, для чего черницу-то велел ты взять?

   — Пашквилует на гетмана.

   — Да что за дело тебе до этого!

   — Да гетман кум наш!

   — А я твоя жинка, ты слушай меня, а не гетмана! — закричала рассерженная Любовь Фёдоровна, — грей, грей змею за пазухой, она тебе даст мёду!..

   — Да что слушать тебя, ты мешаешься не в своё дело!

   — Не в своё дело!.. Вот как добро после этого будет!.. Василий, ты запропастил свою душу; не таков ты был, когда не знался с гетманом! Я и сама обманулась; думала, что ты будешь гетманом, а не Мазепа — да нет, опеклась!.. Проклятая тварь! Снюхался с московскими панами, да и булаву взял!.. Постой же, когда ты сам для себя не хочешь стараться, так я постараюсь за тебя и — будет в наших руках булава... обожди немного: недолго наживёт Мазепа, — казаки скоро спровадят его на тот свет Недаром же говорил Иван Сибилев в ратуши, что когда ратные люди соберутся, то гетману будет конец, и выберут другого...

   — А Иван Степанович, чем не гетман!

   — Гетман!!. Тебе бы, а не ему след гетманствовать!.. Стыдился бы говорить ещё!.. Не сумел держать коня, когда повод был в руках!.. Пожалей меня и детей, когда себя не жалеешь... а лучше слушай, что я тебе говорю, да так и делай. Вот чего я хочу!

   — Да разве я не слушаю тебя!

   — Знаю, как слушаешь!

   — Как хочешь, так и делай.

   — Спрашивать тебя не стану!

   — Да ты такая!

   — То-то что такая! Людей с гетманом не гублю, а хочу, чтоб ты был счастлив... Пойди-ка лучше да ударь десять поклонов перед иконами, да помолись, чтоб Господь Бог простил грехи твои, что несчастную черницу представил гетману; да и спать пора, завтра всё одно ехать в Бахмач...

   — Господь Бог да простит меня...

   — Нет, нет, нет... десять поклонов ударь… не будет убытка!.. Ударь! Ударь!.. Спина не сломится!

   — Да буду молиться!..

   — Десять поклонов, как себе хочешь... А ну же, давай, и я с тобой вместе молиться буду, становись!..

Любовь Фёдоровна стала пред образом на колени, но для неё стал Василий Леонтиевич. Любовь Фёдоровна громко читала молитвы...

Долго молились они оба, потом Любовь Фёдоровна, окончив молитву, встала и сказала:

   — Ну, ударь же десять поклонов, да кайся!

Василий Леонтиевич ударил десять поклонов, приговаривая: «Боже, милостив буди мне, грешному!» — встал, поцеловал жену и благословил её, жена благословила мужа.

Через полчаса в доме Кочубея было везде темно, двери заперты и все спали глубоким сном.

Ещё на небе горела утренняя звёздочка и только что начинал краснеть восток, а по улицам Батурина ходили уже головы и десятники, стуча в деревянную доску деревянным молотком, давали знать народу, что на Троицкой площади приготовляется, ради дня именин гетмана, кровавый банкет.

   — А что, опять банкет будет? — спросил старик, высунув нос в круглое окно своей хаты!

   — Иди на площадь, там увидишь!

   — Да нет; будут попы служить молебен, сегодня праздник гетманский! — сказала жена старику.

   — У нас теперь, что неделя, то и гетманский праздник...

   — Я тебе говорю, что гетманский праздник, сегодня Иван-Купала, вчера девчата через огонь скакали, сама видела, как марену рубили и ставили, а сестра Феська, что у гетмана живёт, и купало наряжала любистиком, мареною, с шавлиею барвинком квичали, и я свою ленту красную на марену отдала.

   — Да недаром же десятник сказал, чтоб собирался народ на Троицкую площадь; пойдём, посмотрим, а может быть, в самом деле, как вечной памяти бывало за Самуйловичем, что десять бочек горелки, да но десяти мёду и пива выкатят, да и чествуют народ; а пирогов с капустою, да паляниц, — а, Боже, твоя воля! — сколько тогда раздавали народу.

   — Может быть, и теперь будет так!

   — Ну пойдём!

Только вышел старик со старухой из хаты, — и во всех церквах Батурина зазвонили на раннюю обедню.

   — Ну так и есть, что Иван Степанович для всех батуринцов приготовил банкет: выпьем по чарке за его здоровье... во все дзвоны звонят, не беда, слава Господу милосердому; теперь молятся по всей Украине за спасение его души, так и мы выпьем, чем почестуют, да и доброе слово скажем, так жинко?

   — Сам знаешь, что так!

   — Так-таки, так!

На Николаевской площади со всех батурннских и окольных селений священники с хоругвями, крестами и иконами служили молебен собором и с коленопреклонением о здравии гетмана Ивана Степановича, не много было здесь простого народа, большею частию молились гости, приехавшие на праздник к Мазепе; зато вся Троицкая площадь, как поле маком, была покрыта народом.

Посредине Троицкой площади, на помощённых досках лежала простая деревянная колодка, с секирою стоял кат-москаль, в красной рубашке. Подмостки окружали сердюки, компанейцы и желдаты, а за ними стояли музыканты.

Когда отслужили молебен, приехал Мазепа, с ним был Кочубей, два польских пана и два казачьих полковника. Они были все веселы, а гетман, часто отирал слёзы, которые текли по щекам его.

Привезли в повозке скованного чернеца, расковали, кат снял с него одежду; помолился чернец, поклонился на все четыре стороны, ударил три поклона и благодушно положил голову на колодку...

— Бенкетует! Чтобы так бенкетовала его лихая година! — говорил народ, и сколько ни было здесь тысяч, все они в душе проклинали гетмана... а гетман, притворившись плачущим, с радостию поехал в Бахмач.

В двух милях от Батурина, в селе Бахмаче стоял гетманский замок Гончаровка; в два этажа большой каменный дом, за ним сад, окружённый каменною оградою. У ворот и везде, где следовало, стояли часовые; а перед самым домом на широком дворе построилась компания надворной хоругви, в жёлтых жупанах, батальон желдатской — в красных, а сердюки в голубых; перед войском стояла музыка. По другую сторону толпы народа и некоторые из приехавших гостей. Всё это ожидало гетмана из Батурина.

И вот заклубилась по дороге пыль, и скоро гетман подъехал к крыльцу; заиграли в трубы, ударили в бубны, литавры, а стоявшие у самого крыльца евреи — представители своего народа, поднесли гетману на серебряном блюде пряники, варенья и плоды, заиграли на цимбалах, скрипках и бубнах, поздравили гетмана с праздником. У самых дверей архимандрит, сопровождаемый духовенством, поднёс гетману просфиру, зёрна пшеницы, елей и вино, гетман подошёл под благословение, принял святой дар, поблагодарил архимандрита и пригласил войти в залу.

Два гайдука, одетые в красные жупаны с золотыми выкладками, отворили двери в залу, и в эту же минуту на хорах заиграла прекрасная стройная духовая музыка, присланная Мазепе в дар от княгини Дульской.

Важно вошёл гетман в залу; все собравшиеся встретили его низкими поклонами.

Мазепа в этот день был в шёлковом жупане серебряного цвета, подпоясанный золотым поясом, сабля его бы ла драгоценная. Сказав несколько ласковых слов знатнейшим из панов, гетман вошёл в ту комнату, где чинно в ряд на креслах и длинном во всю стену диване сидели женщины; прежде всех Мазепа поклонился сидевшей против дверей, довольно дородной, невысокой брюнетке средних лет, приятной наружности; женщина эта приподнялась немного, и поклонилась; гетман подошёл к ней — Любовь Фёдоровна протянула руку, Мазепа её поцеловал.