Однажды он вошёл в её комнату, девица ела просфиру с водою.

   — Долго ли ты будешь так поститься?

   — Благодагню Божией, всегда А ты не только не постишься, да и не постничаешь, и посты презираешь? А вся гетманщина их верно соблюдает: в среду и пятницу никто не есть скоромнаго, как ты; вот и пример подаёшь: ты полагаешь, что малороссияне не смотрят на это? Они тебя хуже всякаго считают; и евреи, говорят они, исполняют закон; а гетман так нет!

   — Отныне я в среду и пятницу постничаю!

   — Телом постничай, душою постись!

   — Душою и телом!

   — Смотри же! Не лги пред Богом, страшно покарает. Ну, становись, будем молиться.

Мазепа становился перед образом, девица возле него. Она громко читала молитву, и гетман молился действительно с сокрушённым сердцем.

Прошёл год со дня пребывания девицы в Бахмаче, и народ начал поговаривать, что в гетманском замке живёт благословенная душа, что все счастливы, во всём не только довольство, но видимое изобилие, все здоровы и веселы; сам гетман стал необыкновенно добродушен и ласков, чего в прежнее время вовсе не замечали. На Троицкой площади в Батурине не стояла уже виселица, и не лежала окровавленная колодка на подмостках; народ начал забывать казни; бунты, бывшие до этого, прекратились. Сам гетман уже не призывал Заленского, но и не отсылал его; хитрый иезуит не на шутку боялся, чтобы верная добыча не ускользнула из рук его. Он нарочно выдумывал опасности и приезжал стращать ими гетмана. Вначале гетман легко поддавался внушениям иезуита; но, посоветовавшись с девицею, он всякий раз меры жестокости заменял мерами кротости, и сам видел на опыте, что это лучше и надёжнее. Иезуит стал терять свою важность в глазах Мазепы: он принимал его реже, беседовал с ним холоднее; после решительно тяготился им; наконец сказал ему, что он сам его позовёт, и он уже больше не принимал его. Иезуит от отчаяния даже Богу молился, чтоб Он обратил сердце Мазепы от погибели и помог бы ему, Заленскому, извести врагиню Царства Иисусова — девицу!!!

Пролетел ещё год. Девица по-прежнему каждое утро молилась вместе с гетманом. Мазепа по средам и пятницам постничал, в субботу стоял на всеночной и нередко сам пел на клиросе, а в воскресенье в замковской церкви всегда читал Апостола.

— Слушай, гетман, ты много исполнял моих просьб; исполни ещё несколько: года два назад ты обещал рассыпать передо мною кучи золота: отдай теперь это золото на церкви и монастыри, раздавай и нищим; знаешь, тыне молод: пора тебе собирать богатство для жизни на том свете. Послушай меня, гетман, и увидишь, Бог осчастливит тебя и здесь.

Щедрою рукою посылал гетман вклады в Киев, в Лавру, во Фроловский монастырь, в Полтавский женский и мужской, в Переяславль и другие города, в Батурине заложили две церкви, в Ромнах, Лубнах, Золотоноше, Хороле, Прилуках, Чернигове и Нежине. В Батурине не было ни одной церкви, в которой бы Мазепа не оправил иконы в серебряные и вызолоченные оклады.

Гетман и девица наезжали в Киев, на поклонение святым угодникам. Там от неизвестного положил он богатые вклады для вечного поминовения всех умерщвлённых в его гетманство. Поддерживал Академию.

Духовенство примирилось с Мазепою. Малороссия отдыхала, также примирилась с гетманом и благословляла его. В часы искушений Мазепа строил великие будущие замыслы на такой любви народной.

Под навесом дома, на крыльце, обращённом в сад, на широком мягком тюфяке и подушках отдыхала в тени, после обеда, Любовь Фёдоровна; перед нею на тарелках с голубыми полосками лежали: ярко-красный разрезанный сочный кавун, душистая золотая дыня и цельник, белого, как снег, ароматного мёда.

У ног Кочубеевой сидела Мотрёнька, в одной руке держала кусок кавуна и ела, а в другой, довольно длинную липовую ветвь, которою отгоняла докучливых мух, садившихся на мать. Любовь Фёдоровна то закрывала сонные глаза, то немного открыв их, сквозь ресницы смотрела на серенькую любимую свою кошечку, которая играла в смородинном кусте с птичкой.

   — Мамо, я побегу, возьму у кошечки птичку?

   — Сиди, не бегай, пусть играет, смотри, как играет кошечка.

   — Она задушит птичку; я, мамо, отниму у неё!

   — Сиди, я говорю! Что тебе так жалко птички!..

Кошка придавила лапкой птичку, прыгнула на неё, птичка, разинув клюв, лежала на земле неживая.

   — Жаль птички, мамо!

— Сиди, и мух отгоняй.

Кошка схватила птичку и убежала с него в сад.

Мотрёнька чуть не заплакала, прижалась к матери чёрною головкою и закрыла плутовские глазки.

Под навес вошёл Василий Леонтиевич, куря люльку.

   — Вот здесь и не жарко, холодок, тень и мух меньше! — сказал он, садясь у ног Любови Фёдоровны...

   — Где ты был сегодня целое утро?

   — В Бахмаче у гетмана; в замке служили молебен и святили воду, гетман стоял на коленях и усердно молился.

   — Ну, а коханка его была?

   — Была!

   — И лицо закрыто?

   — Закрыто!

   — Чем?

   — Чёрным покрывалом; и сама вся в чёрном!

   — Говорят люди, что она ни перед гетманом, ни перед кем не открывает лица?

   — Ни перед кем.

   — Как бы мне её увидеть?

   — Тебе можно, перед женщинами она всегда без покрывала.

   — Поеду к гетману, поеду завтра, заставлю, чтобы повёл меня к ней!

   — Гетман крепко переменился: стал богомольный; то и дело, приказывает строить церкви, сам нанимает мастеров, сам пишет в Киев, чтоб присылали образа; а прежде, как не было этой женщины, что он творил!

   — Не хвали, сделай милость, своего гетмана, а то перехвалишь, давно обещал тебя сделать наказным, а Самуся сделал; после этого и гетман правдивый?! — Василий, Василий, сердце у меня не болело б, если бы он справедливо поступал для нас; с другими, что хотел, пусть бы то и делал, честил бы только меня с тобою; так нет, ты служишь ему верою и правдою, а всё ведь никаких заслуг. Скажи мне, Василий, сделай милость, скажи по правде, думаешь ли ты когда-нибудь гетманствовать?..

Любовь Фёдоровна вперила в Кочубея чёрные свои глаза, и казалось хотела проникнуть во все, сокровенные мысли его сердца.

   — Как Бог даст, Любонько!

   — Как Бог даст!.. Так и бестолковый сумеет отвечать! Горе мне с тобою, да и только; не слушал ты меня в прежние годы, а давно бы Любоньку твою ясневельможною титуловали, давно бив твоих руках блестела булава... а теперь, вот и знай, судья да и судья, и будет с тебя... Ох! Ох! Ох!.. Василий, Василий, жалко мне и тебя, и себя, и детей наших!..

   — Е-е-е! Любонько, чего ты ещё хочешь, скажи пожалуста? Кто с таким достатком, как мы, у кого всегда и хлеб и соль для добрых и честных людей ведётся... тебя и меня без гетманства все поважают... тебя и так все любят. Цур и век тому гетманству, — пусть оно Ивану Степановичу! Благодарен милосердному Богу, я и так всем доволен.

   — Доволен! И гетманства не хочешь?

   — Да!.. Да...

Кочубей покривился, почесал затылок и скоро договорил:

   — Да... хоть и так, что и в гетманы не хочу! Которому гетману на добро пошло гетманство, и добром кончилось? Того сменили, того срубили, того извели, того сослали — хоть бы Самуйлович, то ли был не гетман и батько добрый! Как сыну родному добро мне делал... вот, по твоей милости... ох-ох-ох!

Любонька ощетинилась. Кочубей присел и замолчал, чуя грозу.

   — Брешешь, Василий, как собака брешешь!

   — Не брешу!

   — Всё ты мне Самуиловичем своим колешь глаза... я этого не терплю... ну, что твой Самуйлович! Дурный был, так Бог и покарал его, тебе же я добра хотела... сам же всему виноват, да меня и попрекаешь... добро!.. Теперь я и не знаю, что после этого сказать... так после этого ты не муж мне, а я тебе не жена! — сердито сказала Любовь Фёдоровна.

   — От чего так?

   — От того так, что... ты не хочешь того, чего я хочу!

   — Смешное дело!