Вдруг Богдан вырвался из объятий отца своего и, как будто опомнившись, сказал:

   — Пойду за врачом... Может быть, ещё есть средство спасти тебя...

   — Напрасно, — сказал Мазепа с горькою улыбкою, удерживая за руку сына. — Я знаю свойство этого яда! Никакая человеческая мудрость не уничтожит его действия... Всё кончено!..

   — Боже! — воскликнул Богдан, устремив глаза в небо и подняв руки, — Чем я заслужил такую ужасную казнь!.. Наталия была сестра моя... Жертва моей мести — мой отец!

   — Сын мой! Я навлёк казнь на всё моё семейство... Я один преступник! Вы очистительные жертвы! Для вас небо... для меня ад и проклятие в потомстве...

Богдан бросился на колени подле постели и стал молиться...

   — Ты несчастный залог первой и единственной любви моей, — сказал Мазепа сквозь слёзы. — Ты сын той женщины, которая презрела величие, богатство, самую честь и узы супружества для меня, бедного скитальца, слуги её мужа! Палей, вероятно, рассказывал тебе, что заставило меня бежать из Польши в Запорожье... Я укрылся от мести раздражённого мужа? и мать твоя должна была соединиться со мною... Она уже была на пути — не тех пор я ничего не слыхал об вас... Целую жизнь я плакал по тебе... мечтал об тебе, видел тебя во сне, любил не существующего для меня — и наконец нашёл., при гробе моём! — Мазепа не мог продолжать... Рыдания заглушали его голос.

   — Теперь ты позволишь мне прижать к сердцу останки сестры твоей... нашей Натальи!

Богдан отдал ему волосы несчастной, и Мазепа покрыл их поцелуями и прижал к груди.

   — Нет, я не в силах долее выдержать! — воскликнул Богдан, всхлипывая и почти задыхаясь. — Прощай! — При сих словах Богдан обнял Мазепу и бросился, стремглав, за двери...

   — Сын мой! Сын мой!.. Дай мне обнять тебя... Позволь умереть на груди твоей!.. — Но Богдан уже не слыхал его. Он быстро пробежал по всем комнатам, разбудил слуг, дремавших в сенях, и сказал им, чтоб они поспешили к своему господину, соскочил с крыльца и скрылся во мраке.

Лишь только служители показались в дверях, Мазепа закричал:

   — Духовника, скорей, скорей... Умираю!

В доме сделалась тревога. Все засуетились. Чрез несколько минут вошёл монах. Мазепе доложили, что Орлик просит повидаться с ним, но умирающий не велел никого впускать и заперся с духовником.

   — Отче мой! Свершилась казнь Божия за мои преступления, казнь ужаснее всякой, какую ты мог предсказать, казнь, какой не подвергался ни один злодей, даже сам Иуда Христопродавец! Исповедуюсь, каюсь!..

Монах взглянул на Мазепу и ужаснулся. Уже яд начал действовать. Судороги кривляли лицо его, покрытое синевою, пена била клубом изо рта. Он то сжимался, то вытягивался. Кости трещали в суставах.

   — Несчастный! — сказал монах. — Не наложил ли ты рук на себя? Самоубийство... смертный грех!..

   — Не, я не убил себя! — сказал Мазепа прерывающимся голосом, — Только в одном этом грехе я не повинен... Но прими мою исповедь... Я грешен противу всех десяти заповедей от первой до последней... В мечтах суетного мудрствования я даже отвергал бытие Бога и истину искупления... Я играл клятвами... Не щадил крови человеческой... Ругался над добродетелью и целомудрием... Я изменник!..

Судороги усилились. Монах покрыл умирающею простынёю и стал молиться перед образом.

Орлик не послушался приказания Мазепы, силою ворвался в его почивальню.

   — Благодетель, второй отец мой! — воскликнул Орлик я бросился обнимать страдальца.

Монах читал отходную молитву, не обращая внимания на окружающие его предметы:

   — «Владыко Господи Вседержителю, отче Господа нашего Иисусу Христа, иже всем человеком хотяй снастися и в разум истины прийти; не хотяй смерти грешному, но обращения и живота, молимся и милися ти жеем; душу раба твоего Ивана от всякая узы разреши и от всякая клятвы свободи, остави прегрешения ему, егде от юности, ведомая и неведомая, в деле и в слове, и чисто исповеданная или забвением или стыдом утаённая...»

   — Каюсь!.. — сказал Мазепа охриплым голосом. Монах продолжал молитву:

   — «Ты бо един еси разрешали связанные и исправляяй сокрушённые, надежда нечаемых, могий оставляю грехи всякому человеку, на тя упование имеющему...»

Мазепа снова прервал слова молитвы.

— Увы! Я лишён надежды и упования... Грехи мои превзошли меру близости Господней!..

Монах продолжал читать молитву:

— «Человеколюбивый Господи! Повели, да отпустится от уз плотских и греховных и прими в мире душу раба сего Ивана...»

Вдруг Орлик зарыдал громко. Мазепа как будто проснулся и, остановив блуждающий взор на Орлике, сказал глухим, охрипшим голосом:

   — Кайся, Филипп, кайся! Ужасна казнь изменникам и клятвопреступникам!.. — И вдруг быстро поднялся, простёр руки и страшно завопил: — Родина моя!.. Сын мой... Иду к тебе!.. — Затрепетал, упал навзничь и испустил последний вздох...

Монах, который в это время продолжал читать молитву, тихим голосом произнёс:

   — Аминь!..

.........

На третий день, когда собирались хоронить Мазепу, найдено было тело казака, выброшенное волнами на берег, Орлик узнал в утопленнике — Огневика.

Утренний туман покрыл седой пеленой спящую Диканьку; казалось: море разлилось во все стороны беспредельно. Кое-где лишь виднелись зелёные вершины столетних дубов, выступавшие из седого тумана, казавшиеся чёрными утёсами; да блестел среди этого моря золотой крест Диканской церкви. Солнце ещё не всходило, и восток только что начал румяниться.

В будинках Генерального писаря Василия Леонтиевича Кочубея все спали, не спал только он, да жена его, Любовь Фёдоровна; они сидели вдвоём у растворенного в сад окна, и печаль ясно выражалась на их лицах. Долго сидели они молча; потом Любовь Фёдоровна поправила белый платок, которым была повязана её голова, и сказала:

   — Почём знать, может быть, первая пуля попадёт в его сердце, ты этого не знаешь... да может, и умрёт не сегодня-завтра: в походе не на лежанке сидеть, — ну да что и говорить: будь умный, так и добудешь, а ворон ловить начнёшь, так сам на себя пеняй! Тогда, сделай милость, и не показывайся мне на глаза, иди себе куда хочешь, живи себе как вздумаешь! Лучше одно горе перенести, чем весь свой век терпеть и посмешищем быть для других.

   — Любовь Фёдоровна, Любовь Фёдоровна! — укоризненно сказал Кочубей, покачав головой, — что ты говоришь, подумай сама, тебе хочется, чтоб сейчас булава, бунчуки и всё у ног твоих лежало!.. Любонько, Любонько!.. Когда Бог не даст, человек ничего не сделает!..

— « Я тебе не татарским языком говорю, как начнёшь ловить ворон, так Бог и ничего во век не даст!

   — А! — воскликнул Кочубей, вскочив с кресла и махнув рукой, — что говорить! Ты знаешь, я бы последний кусок хлеба отдал, лишь бы булава в моих руках была!» Ты сама знаешь, да что и говорить!..

   — Я тебе говорю на всякий случай, чтоб знал своё дело!

   — Да разве я не знаю?

— Да, случается!

   — Когда же?

   — Было, да прошло, что б не было только вперёд. Прошу тебя и заклинаю, Василий, не надейся ни на кого, сам ухитряйся да умудряйся, не жалей ни золота, ничего другого, побратайся со всеми полковниками, со всеми обозными, есаулами, угощай казаков, ласкай гетмана, — вот и вся — мудрость!

— Добре, добре!

   — То-то, смотри же! Пора, солнце всходит, я приготовила тебе на дорогу всего, и в бричку надобно укладывать?..

— Да, пора!

   — Пойду, разбужу людей.

Любовь Фёдоровна ушла; Василий Леонтиевич встал перед иконами и начал молиться; молитва его была кратка, тороплива, но горяча; он не хотел, чтобы Любовь Фёдоровна видела его молящимся, и, поспешно перекрестясь несколько раз, сделал земной поклон и опять сел на своё место. В ту же минуту в спальню вошла Любовь Фёдоровна.