Варенька первый день вышла на работу в ЭЛДЭУ. Прежде она в ЭЛДЭУ не бывала, и ее поразило благолепие скульптур и интерьеров. Ученые, впрочем, среди благолепия бродили такие же грустные, как люди по улицам, даже еще грустнее, потому что хором бормотали под нос, и казалось, мухи жужжат над чем-то эдаким.

Максим показал Варе рабочее место, сам снял бархатный богатый чехол с роскошного рейнметалла, приобретенного перед самой войной. Снимая, коснулся легонько ее пальцев своими: Варенька не обратила.

— Варя, я выяснил, что ты просила. Про Рыжковых.

Варенька замерла, сжалась в два раза меньше, стала маленькой, испуганной и некрасивой.

Выведал! Что же? Сейчас скажет!

И Максим дал слабину.

Про Арвиля он собирался сказать неправду, а сказал правду.

Неправда, которую собирался: Арвиль и впрямь оказался врагом советского народа, предал знамя и родину, и нечего, значит, плакать о нем.

Правда, которую сказал: ситуация там мутная, ребят полвзвода действительно взяли в плен, но, по всему, без их вины, а оклеветал их, желая отмазаться, командир полка.

Про Юрия Федоровича Максим, напротив, собирался сказать правду, а сказал неправду.

Правда, которую собирался: Юрия Федоровича расстреляли в первую же ночь, с пылу, с жару. Даже пытать не стали. По родственникам предателей указания были суровые, вплоть до того, что днями прокурор прислал разъяснение, что, например, и уничтожение изменника при попытке изменить не освобождает родных от ответственности.

Неправда, которую сказал: ведется следствие, и справедливость может еще восторжествовать.

И в Вареньке поселилась новая надежда.

Генриетта Давыдовна все норовила поиграть-пообщаться с «малявкой», как ее Патрикеевна прозвала, Лизой.

Лиза была и не против, но Генриетта Давыдовна, хоть и учитель, с малолетками играть-общаться решительно не умела и как-то все промахивалась, задавая все одни и те же вопросы, навроде как Лиза жила раньше и почему куклу зовут Зоя. На помощь пришла Патрикеевна — вытащила из сундука карточки с картинками. Сказала:

— Вот, смотрите, игра. Тут карточки, на одних нарисована рыба — ну, рыбка. На других, видите, лягушка. А на третьих — крокодил.

Лиза и Генриетта Давыдовна внимательно слушали. Лизу особенно заинтересовал крокодил: она, похоже, такого зверя не знала.

— Игра! — учила Патрикеевна. — Выкладываешь карточку и говоришь, кто это. Вот смотрите: раз — первая рыбка. Раз — вторая рыбка. Раз — первый крокодил. Раз — второй крокодил.

— Что же это за игра? — возмутилась Генриетта Давыдовна. — Это не игра, это трехлетка поймет, а не то что наша Лизонька. Лягушка, лягушка, крокодил, рыбка, лягушка, рыбка…

— Да не лягушка, лягушка, крокодил, — рассердилась Патрикеевна, — а первая лягушка, вторая лягушка, первый крокодил, первая рыбка, третья лягушка, вторая рыбка! Доперли?

— А, поняла. Лизонька, ты поняла? Каждое существо, как оно по порядку!

Сели играть. Лиза медлила каждый раз, но в результате все у нее выходило складно, без малейшей ошибки. Генриетта же Давыдовна уверенно торопилась, но быстро путалась, максимум до двух могла правильно сосчитать. Ей быстро надоело, и она стала учить Лизу другому:

— Лизонька, а знаешь, как будет на французском языке рыбка? Не знаешь?

— Откуда ж ей знать на французском! — крикнула из своей каморки возившаяся там Патрикеевна. — Ты в своем уме?

— Лё пуассон! — победоносно воскликнула Генриетта Давыдовна. — То есть сама рыбка пуассон, а лё — это ее артикль, она во французском мужского рода. Лягушка будет ля гренуй! А крокодил… Так, наверное, и будет — ля крокодиль.

— Крокодиль-мракодиль, — передразнила Патрикеевна. — Не дури ребенка! Смотри лучше, что я нашла в сундуке.

Патрикеевна держала бумажку с выпиской и очки на носу.

— Что это? — испугалась Генриетта Давыдовна.

— Ты к Достоевскому как относишься?

— Что значит «как относишься»? — возмутилась Генриетта Давыдовна. — Он великий русский писатель!

— Ага, великий. А слушай чего пишет! — и Патрикеевна с выражением зачла. — «Что двигает евреев и что двигало столько веков? Одна только жажда напиться потом и кровью. Будь евреев в России 80 миллионов, как русских сейчас, а русских, напротив, три, как ныне евреев? Во что бы у них обратились русские? Не прямо бы в рабов? Не содрали с них кожу совсем?»

— Да ну тебя, Патрикеевна! — Генриетта Давыдовна засмеялась и махнула рукой.

— Что «да ну»? Не писал, скажешь?

— Да писал, писал! Он же писатель. Чего сдуру не напишешь. Лизонька, ты ее не слушай. Давай еще: первая лягушка, второй крокодил… То есть, первый крокодил.

— Крокодилу первому лягушка вторая, — сказала Патрикеевна, и они обе залились смехом.

Итак, Арька не виноват, в чем сомнений и не существовало!

Или существовало? Почему Варенька так обрадовалась сообщению Максима Александровича, разве она сама не знала, что Арька не может предать? Знала.

Или сомневалась чуть-чуть в Арьке? Нет-нет-нет!

А что фашисты делают с пленными? Первое, пытают, чтоб выведать тайну — но Арька с другими бойцами были просто солдатами, они, наверное, не знали настоящих тайн. Или успели узнать? Хорошо бы не знали! — их бы не было смысла пытать. Могут, во-вторых, зверски убить или просто убить, ой-ой. Могут направить в Германию: или на работы, как рабочие руки, или на медицинские опыты. Опыты — это Петрова утверждает — исполняют больше над женщинами, потому что женщины живучее. Хорошо бы Арьку на работы. Но тогда получается, что он работает в пользу Германии, против С.С.С.Р. И против ее, лично Вари. Тоже скверно! Проклятущая война, все запутала!

По парадной лестнице ЭЛДЭУ спускался навстречу Вареньке ученый, борода пополам рассеченная, причем один полувеник бороды вниз, а другой в сторону, под прямым углом. Она никак не могла примериться, с какой стороны ученого метнуться вверх, потому что его шатало от перил к перилам, как пьяного, хотя на самом деле как голодного. Он еще руки зачем-то раздвинул широченные, на манер обезьяны, будто изнамерился Вареньку ухватить. И руки тоже под прямым утлом, одну вверх, другую вбок, в другой, не как бороду, так что из бороды и из рук составился крест. В конце концов прижал таки Варю к перилам. Хотя едва ли заметил кружащимися в глазницах, как в планетарии, бешеными зрачками.

— Где мясо? А? — жутким басом спросил ученый, отстранился от Вареньки и двинул вниз.

«Мой фюрер, Петербург не принадлежит России, он исконно является достоянием европейской культуры. Многие шедевры в городе построены архитекторами немецкого происхождения! Представители великой германской нации возвели Петропавловскую крепость (В. А. Кирштенштейн), Кунсткамеру (Г. И. Маттарнови), Кадетский манеж (-И. Я. Шумахер), Петришуле (М. Л. Гофман), Ботный дом (А. Ф. Вист), ограду Летнего сада (Ю. М. Фельтен), Финскую церковь (Г. X. Паульсен), дом Грибо (К. С. Манфред), Банковский и Львиный мостики (В. фон Треттер), новый Эрмитаж (В. фон Кленце), Арбитраж (А. И. Мерцентангер), Московский вокзал (К. А. Тон), Мариинский дворец (А. И. Штакеншнейдер), Николаевский дворец (Г. А. Боссе), Балтийский вокзал (А. И. Кракау), архив Госсовета (М. Е. Месмахер), Экипажный магазин Неллиса (В. Ф. фон Геккер), кирху Св. Михаила с лучшими в городе вимпергами и пенаклями (К. К. Бульмеринг), цирк (В. А. Кенель), пальмовую оранжерею (И. С. Кит-нер), библиотеку академии наук (Р. Р. Марфельд), особняк Кшесинской (А. И. фон Гоген), дом-утюг (В. В. Штауб), Политехнический институт (Э. В. Виррих), германское посольство (П. Беренс) и многия множества других сотен выдающихся строений! Мало того, и великий Росси имел германские корни! Этот город должен быть сохранен в назидание и на баловство потомкам…»

Издевательство уже какое-то. На баловство потомкам — надо же выдумать! Действительно уж хочется, чтобы до Гитлера доплыло.