Варенька с собой навязала еще небольшую морковь, из всего этого богатства замечательный и ароматный суп получился, по кружке тете и Чижику.

Съели с удовольствием, даже тетя разнежилась, сделала пару вопросов — про Вареньку да ее маму, вздохнула о скорой победе, разговор складывался почти душевный, Чижик и скажи:

— А вы, тетя, напрасно залегли-то. Пока сколько есть сил двигаться, надо двигаться, ходить, делать что-то, так силы к силам и добавляются. Все говорят! И по радио! А если залечь — то силы сами из человека вытекают…

— Ворона! — заорала тут тетя. — Лентяйка безродная, пристроилась тут учить, тетку родную со свету готова…

И так на полчаса.

Что же такое может случится в мире, чтобы стало хорошо? Даже кончится сегодня война, опрокинет Киров фашиста: что же будет? Как же жить вместе с тетей после всего, что было?

— Ты зайди к Генриетте-то, — буркнула Патрикеевна, кушавшая на кухне рис с мясной котлеткой.

— Что-то случилось? — испугалась Варенька.

— Зайди-зайди. Карандаши весь день точит.

— Карандаши! — охнула Варенька и припустила к Генриетте Давыдовне.

Та сидела за пустым круглым столом, покрытым протертой чистой скатертью, и впрямь точила перочинным ножиком простые карандаши.

Четыре штуки. Они были наточены не просто остро, а как-то по-иллюзионистски остро. Грифельные жальца, тонюсенькие, торчали из деревянной основы сантиметра на два.

— Генриетта Давыдовна! — воскликнула Варенька. — У вас грифеля сейчас поотпадывают!

— Террибль! — бросила ножик Генриетта Давыдовна.

— Нет-нет, ничего ужасного, — заторопилась Варенька. — Их надо просто обломить и подточить чуть-чуть коротко. Я сейчас…

Варенька кинулась ухватить карандаш.

— Школу нашу разбомбило, Варя! Ты еще не знаешь?

— Школу нашу? Как так, как так? — Варенька села, тут же встала, изготовилась бежать, потом снова села. — Как же так?

Будто школу не могло разбомбить — чем она хуже хлебозавода или Бадаевских складов.

— Совсем-совсем разбомбило?

— Ах, я не видала!

Генриетта Давыдовна махнула рукой эдак словно старая графиня в романе, которой вдруг докучают.

— И как же учебный год?

— В семидесятую меня переводят… И других из нашей школы. Это за Сенной, на набережной Грибного канала.

— На трамвае недалеко, Генриетта Давыдовна!

— Ах, на трамвае!

Генриетта Давыдовна снова махнула, а Варенька все же собралась и помчалась. Шарф забыла прихватить, мокрый снег летел за пазуху, бежала, как на урок. Школа в трех шагах — угол Пушкинской и Свечного. Еще полыхает! Варенька издалека увидала. Чего неслась — непонятно. Не пожарным же помогать.

Кого-то из своих, из учителей-учеников в толпе встретить? Толпы и не было никакой, люди поспешно обходили пожар. Никто из них, наверное, здесь не учился.

Варенька все годы — с первого по последний. Вот рухнулась боковая стена. Та, что в переулок… на втором этаже там был кабинет химии, пробирки, мензурки, медный купорос… И Вареньке почудилось на секунду, что пожар тут вспыхнул особым оттенком, будто химикаты оттенка понаддали.

Там в таблицу Менделеева однажды кто-то вписал в пустую клетку элемент «эсэсэсэрий», под буквами SS, разбирали инцидент неделю, Верблюд весь на плевки изошел, но виновного не нашли.

Варенька прислушалась к себе: есть ли особые чувства. Ведь это горит ее родная единственная школа. Здесь она целовалась с Арькой. Сюда каждое утро бежали они радостно, чтобы узнать что-то новое и интересное из разных наук.

«Как же так! Как же так, — горько думала Варенька, — Я не испытываю особых чувств, я привыкла и зачерствела, так же нельзя!». И заплакала.

А снег шел сильнее и мокрее, и даже пожар тушевался за его пеленой.

Круче коньяка и лыжни взбадривали Кирова митинги. Нравилось, когда толпа в экстазе колбасится. Киров кликнул порученца, сказал, что через полтора часа выступает на Путиловском. По коридорам Смольного пулями засвистали курьеры. Рота охраны кинулась проверять оружие. Директор Путиловского вытащил из сейфа и прикрутил к френчу ордена.

Под сводами сборочного цеха номер один, «родильной палаты», где из тонн невзрачных металлических штучек и штук слагался эпический танк, могло собраться одновременно до десяти тысяч человек. Они и собрались: весь Кировский, исключая тех, кто занят на оборонных постах и на непрерывном производстве. Весть о прибытии вождя облетела завод за минуту, а еще через четверть часа гигантский цех был полон. Киров в ожидании публики не прятался за кулисами, лелея эффектный выход, а ждал на трибуне. Смотрел, как накапливается мощное человечье море. Оно бурлило-волновалось вполголоса, тысячи глаз устремлялись к трибуне, но пока исподволь, как бы стесняясь: казалось, что до начала митинга рассматривать секретаря в упор не слишком-то ловко. А где неловкость — там и интимность, особый, доверительный род отношений.

— Товарищи! — сказал, наконец, Киров.

Море замерло.

— Товарищи! Сегодня из этих ворот…

Киров показал рукой, и море инстинктивно повернуло головы, будто бы не знало, о каких воротах речь и где они.

— Сегодня из этих ворот вышло одиннадцать новых танков. Тяжелых танков «Красный путиловец-2», тех самых, от одного вида которых у всякого фашистского захватчика трясутся поджилки, а самые трусливые из них тут же начинают со страху… извините, дристать.

Море с готовностью расхохоталось. Ким распахнул рот от удивления. Ай да Киров! Такое сказать! Прямо на митинге! Сам Марат усмехнулся внутренне. Тени порученцев, стусовавшихся за трибуной, напряглись.

— Одиннадцать новых танков, гордость советской военной промышленности, двинулись из этого цеха прямо на фронт. Под стены Ленинграда. Их броня защитит от вражеских пуль, от бомб, от подлых попыток врага проникнуть на улицы нашего города — защитит наших жен и детей, матерей и сестер. Эти танки сделаны вашими руками здесь, практически на линии фронта, под вой снарядов. Еще не придуманы слова, которые могли бы описать ваш трудовой, и он же боевой подвиг. Еще не было в истории человечества примеров подобного мужества, подобной несгибаемой воли. Давайте оставим высокие слова на потом, до часа Победы. Сейчас просто хочу сказать вам от имени всего Ленинграда, от имени ленинской партии, от своего имени большое человечье спасибо.

Киров положил руку на сердце, на партбилет.

Море отозвалось трепетным сдержанным гулом. Сердца застучали чаще, четче и чище. «Вот он какой, Киров! — думал Ким. — Какой огромный, как танк! И как громко и четко говорит!». Ким знал за собой такой недостаток: торопиться в разговоре и проглатывать слова. Киров физически чувствовал волну, исходящую от толпы. Шуткой про трусливых фашистов он растопил напряжение, расплавил металл. Простыми, но торжественными словами про подвиг словно бы выковал звенящую сталь.

— Товарищи! Вы, конечно, хотите знать подробности положения на Ленинградском фронте. Если в двух словах: сохраняется по-прежнему опасный, но уже более стабильный баланс. По-прежнему на многих участках фронта противник находится на расстоянии от двух до пяти километров от стен Ленинграда. Однако, его продвижение удалось не только остановить, но и, сказал бы, заморозить. Положение остается крайне тяжелым, но уже ясно, что прорваться в город у фашиков, у Гансов, фрицев и как их там… Генрихов всяких — не получилось. И не получится!

Киров взметнул кулак ловкой боксерской петлей, и море автоматически отозвалось рокотом аплодисментов. Ким и не заметил, как захлопал: ладони сами пришли в движение. Рукоплескал, море оставалось сосредоточенным: положение, говорит, стабильно, а как же атака, о которой столько доносилось? Сквозь шквал рукоплесканий Киров чувствовал заинтересованный интерес.

Хватит пока. Поднял ладонь, потушил море.

— Товарищи! Знаю, в Ленинграде ходило много… скажем так, слухов о том, что мы готовили ответное наступление. Что же, шила в мешке не утаишь. Более того, в последние дни появились слухи, что наступление нам не удалось. А это, товарищи, уже неприятные слухи… И лживые, товарищи!