— Лошадями, товарищ Киров?

— Грузовиками. Сантиметров двадцать хватит для полуторки. А зима зубастая ожидается, может и больше встанет. Вроде больше тридцати бывает. Исследуйте подробно вопрос.

— А… Москва в курсе, товарищ Киров?

— Достали вы с этой Москвой… Промеры будут с динамикой — свяжусь, доложу.

После зажигательного происшествия с Ульяной и Арбузовым Максим возобновил водку. Две рюмки за обедом, две за ужином, и страшного ничего не случилось. Постепенно вечерами больше, грамм по 400, но до прежней опасной нормы — в день литр с небольшим гаком — еще как до Берлина пешком. Завел флягу, не пузатенькую, как у всех, а пижонскую плоскую, как раз для внутреннего кармана шинели.

Все же водка на морозе — вот ради чего хорошо на Руси! Снежок утоптался, приятно поскрипывает под шагами. В морозном тумане за десять метров не видно прохожих, но слышно скрип, и кажется, что скрипят дворцы и мосты. Крепкий жгучий глоток с видом на окно Эрмитажа — в которое смотрела Елена Сергеевна, когда Максим опустил руки на теплые бедра. Какое-то из этих вот окон на третьем этаже. Женщина, припозднившаяся с переобмундированием — приличные, но осенние пальтецо и боты — просеменила. Глянула недоуменно, что это за турист разулыбался на набережной посреди войны и еще чувствительно шваркнул ей по икрам безответственным взором. Обернулась. Занятный тип. Вчера он воспользовался смольнинской комсомолкой: неинтересно. Пора знакомиться на улицах?

Хотел припустить за припозднившейся, но пока отхлебывал, раздумывал, время ушло, она тоже.

Повернулся, глянул через реку, а там пусто, только белая вата тумана, там уже нет ничего. Город сам исчезает, не дожидаясь, пока подтолкнут окончательно.

Если вглядываться, впрочем, подрагивает в тумане бледная кардиограмма Петропавловки.

Словно гравюра процарапывается в атмосфере прямо на глазах у завороженного зрителя: такое поэтическое сравнение Максиму в голову затесалось.

У зрителя или у пациента. «Пациент Петербурга». Не совсем человек, как глоссолал ловко определил.

Какой-то невоспитанный дистрофик помер прямо на Дворцовой, прямо у столба. Очень неромантично упал, вытянулся. Весь вид испортил. Постовой уже свистел подбирать.

Виктор Эльевич Савин, инженер Водоканала, заслуженный рационализатор, подал свое рацпредложение в комиссию по изобретениям вовремя, еще в конце сентября. И по субординации подал, через руководство Водоканала, и напрямую, в созданную при Смольном комиссию: такая двойная подача не возбранялась. Оперативного ответа не дождался, через пару недель телефонировал: дескать, предложение сезонное, встанет лед и — крест предложению. На него прицыкнули: сами, дескать, с усами, ждите ответа. Ну и проваландали до морозов.

И вдруг повестка из Большого дома: на разговор по поводу рацпредложения. Очнулись, деятели! — несколько снисходительно подумал Виктор Эльевич. Теперь только к весне, а ведь если к весне, то что же — они уже уверены, что мы заблокированы до весны?! Бардак. Еще бы, с такой организацией дела…

Тщательно побрился, одеколоном припорошил фигурные усики. Нарядился в парадный костюм, подробно прошелся щеточкой. Ботинки начистил. Жена узнала, куда, так и обмерла.

— Витя! Тебя… заберут!

— Не пори чепухи, — поморщился инженер. — Забирают не повесткой, а оперативным нарядом. Тут, видишь, указано: беседа по рацпредложению! Оценили с припоз-данием, так хотят другой помощи попросить. Консультаций каких-нибудь. Или должность предложат.

— Витя!

— Отстань!

На Литейном Савина приняла моложавая, собой ничего, рыжая, такая отчасти вамп, но — женщина на ответственной должности! Бардак, иначе не назовешь. Что же, он ей растолкует.

— Суть предложения? — переспросил. — Изложено в документе доступно и предельно лаконично. Но что же, извольте. Даже во время самой напряженной навигации акватория Невы используется одномоментно не более чем на двадцать пять процентов, а в среднем заметно менее. Это понятно, судна придерживаются фарватера и дистанции. Но можно заполнять пустую акваторию сплавным лесом. Возить его дорого, а город нуждается в дровах и… Требовалось бы незначительное переоборудование системы безопасности барж и кораблей, а технология такого сплава разработана мною… Но, позвольте, не слишком ли припозднился ваш интерес? Нева встала, и…

— А про горящие плоты что вы там рассуждали?

— Так русским ведь языком, — раздраженно заговорил инженер, не любивший, когда перебивают, тем более дилетанты. — Древние новгородцы делали по Неве сплошной сплав плотов с кострами против шведского флота…

— То есть вы предполагали запустить в город горящий лес, который устраивал бы пожары на кораблях, на берегу и был бы прекрасным ориентиром для вражеской авиации?

— Это чепуха! — взвился инженер. — Да вы прочтите: это эпизод в качестве исторической аналогии.

— Вы один придумали этот вражеский проэкт с аналогией? Либо с коллегами?

— Что??? Я… Что вы себе…

— А почему у тебя усы как у Гитлера, инженер?

Тут Савин растерялся. Но нашелся:

— У него такая пимпочка, а у меня в разлете, и ободок под губой! Аля маркиз фасон…

— Аля маркиз? Ну гляди, тут с боков подрезать, ободок убрать, и будет вылитый Гитлер. Попробуем?

Рыжая кнопку, что ли, незаметно нажала. В кабинет вошел боец с опасной бритвой.

В трамвае Генриетта Давыдовна последний раз путешествовала в присутствие, когда хлопотала Александра Павловича для операции вывозить. Была тогда переполошенная, не запомнила ничего. А теперь в школу двигалась, глядела: страшно, лица попутчиков все искривленные, темные, белые глаза из темных лиц сверкают как из колодцев, всяк норовит изучающе окинуть, как жертву. Того и гляди вытащат, снимут, подрежут, пырнут. Хваталась то за поручень, то за сумочку, листом дрожала до самой Сенной.

Которую не узнала. Площадь была в ажурных павильонах, а теперь как корова их — бомбами? Потом вспомнила, что снесли еще аж когда, в газетах читала. Огромная церковь с выбитыми глазницами сиротливо подпирала сбоку пустую площадь. Генриетта Давыдовна пересекла Сенную мелкой рысью.

В школе первым делом дали суп и конфету, чтобы от нервов. Столовая со стоячими столиками, за соседними другие учителя, школьников потом запустят, после уроков. Суп — водичка с крупяными крошками и капустным листом, но порция довольно большая. На конфете обертка так в конфету влипла, что не отодрать и даже названия не прочесть. Из старой школы учителей других не видать, лишь историк Понькин, перешедший сюда на повышение, в замдиректора. Не ел, ходил по столовой начальственно, Генриетте Давыдовне кивнул снисходительно. Стол у Генриетты Давыдовны был с разводами от тряпки, хотела попросить протереть насухо, но как-то смутилась, быстро поела за грязным. Компот еще был чуть сладкий.

На собрании выступал директор, съеженный небольшой человек, говоривший тихо, слов разобрать мало, но их будто было бы видно в клубах пара, вылетающих изо рта. Генриетта Давыдовна догадывалась о чем речь, и не вслушивалась.

Понькин сидел недалеко, глядел на директора с презрением, нога на ногу, был виден в полосочку, иностранный, неправдоподобно яркий носок.

Урок в первый день у нее был один, школьников собралось человек пять, то есть не человек пять, а ровно пять человек. Два мальчика, две девочки и один непонятно кто, закутанный по самый нос в серую рваную шаль. Дети ничего не слушали, ждали пуска в столовую, Генриетта Давыдовна тоже не была в ударе, хотя готовилась и старалась. В какой-то момент отвлеклась в окно и молчала долго, а дети и не заметили.

Ульяна пришла сама, как-то днем, Арбузов сидел на дежурстве, а Максим, как раз ровно с Арбузовым обсудив один взрыв-проэкт, забежал домой на мгновение — забыл документ. А она стерегла будто.