«Прямо семейство, — усмешливо умилился Максим. — Не было забот, да купила порося…»

Они впервые поднимались «домой», в конспиративную, вместе с Глоссолалом и Кимом, и плюс еще вели освобожденную из госпиталя Зину. Ким и Глоссолал заботливо ее под руки поддерживали.

Зина хоть и не говорила и, пожалуй, дара речи впрямь была лишена, хоть и смотрела несколько луповато: угадывалось при этом, что вполне она в себе. И Викентий

Порфирьевич с Кимом мгновенно заценили ее за своего человека.

Вошли в квартиру, ать: какой-то легкий треск из ближайшей комнаты. Максим вытащил пистолет, распахнул дверь — и отшатнулись.

Комната была наполнена рыжим шевелящимся пламенем. Огонь плясал в комнате как в аквариуме. Большой дрожащий куб огня. Все четверо оцепенели, не смея даже бежать: огонь гипнотизировал и сводил в судороге. Но не было от него жара, и не переплескивался он через порог.

Не меньше четверти минуты прошло, пока понял Максим: адским пламенем полыхает дом через двор. Трехэтажный, он полыхал целиком, как стог, и пламя стояло во весь горизонт, как цунами. Оно, к счастью, не надвигалось: и ветер напротив дул, и расстояние все же снежных метров пятнадцать, и пожарный расчет уже бухтел во дворе.

Так и праздновали они заселение Зины — под отблеск пламени да крики пожарных. Зина, не тушуясь, мигом взяла все бразды на кухне, а Викентий Глоссолалыч к концу вечера лукаво завел любимую пластинку:

— Вот, полковник Максим, и альпинистка у нас в бригаде. Конец товарищу Кирову, как думаешь?

Все застыло. Колонны ослепительно белые, в мохнатой пленке инея, кажется, что камень промерз насквозь. Фашисты примерзли в своих окопах языками к штыкам, зашкерились. Атаки ни туда, ни сюда, лишь изредка для порядку, чисто жертв поприбавить. Налеты по графику, в восемь вечера ежедневно, но вялые и короткие. Городские люди внутри себя убывали в режиме как рыба вмерзает в лед, отличали себя от мертвых только в порядке инстинкта. Викентий вчера весь вечер нудел, что пора сдвигать ситуацию.

Вчера Максим пошел на принцип: поллитра и ни каплей больше. Уложился в 550, несмотря на празднование с Зиной: ажур! «Значит, захочу — перышком соскочу». Зная, что легко соскочишь, можно и позволить чуток: за завтраком нынче уговорил стакан. Шел от Дома ученых на Литейный по набережной, мимо кладбища белых кораблей, еще поднагнался из фляги. Или прав Викентий: сдвигать ситуацию? Завалить Кирыча? Чорт, а вот чуть ли не завтра встреча Кирыча с активом Н.К.В.Д., давно анонсированная, и что? Не подтверждали. Там, конечно, не завалишь, собьют на лету, да и оружие на входе изымут, и вообще Максим погибать не собирался, валить бригада должна, но принюхаться, глянуть хоть на него. Максим Кирова живого даже на митинге не наблюдал, был знаком исключительно по портретам.

На Литейном кинулся к Рацкевичу, порученец сказал, что не примут сегодня. Пришлось к Здренко. Надо же принюхаться!

— Тут, хе-хе, беспокоиться не извольте, не приглашены-с… Не думайте что опала, но психологически теперь я бы не советовал вам Михал Михалыча по нынешнему положению беспокоить. Зуба, так сказать, хе-хе, стратегического он, по моему разумению, на вас, как говорится, не точит, но тактический, так сказать, понимаете сами. В сложившейся ситуации. Насчет академика, которого вы, хе-хе, с таким остроумием и изяществом изволили прикнопить…

Что же с академиком? Ситуация выходила из-под контроля. Надо возвращаться в кабинет на Литейный.

— Не знаете что с академиком? — всплеснул Здренко и скривил губами йкраткую буквицу. — Так ведь по высочайшему московскому повелению он сегодня извлечен из каземата и бандеролирован, хе-хе, на большую землю! Ввиду обратного закапывания воителя Тамерлага в присущую ему гробницу, чтобы замкнуть причину войны. Мистика, хе-хе, поверить — партийную силу надо иметь, но ситуация на фронтах, сами знаете, предполагает все средства воздействия…

— Тамерлана, — поправил Максим и ретировался.

Удар ниже всех поясов. Так и сказал — «не в опале»! Что, разумеется, значит, в опале по последние уши. Или не значит? До ЭЛДЭУ возвращался почти в отчаяньи, с черными кругами во внутреннем взоре, без капли во фляге и даже ощупывая пистолет. Только добрел, звонок от Рацкевича. Сам телефонирует, невидаль!

— Слышь, масквич! Перессался?

— Извините, товарищ генерал?

— Передристался, спрашиваю?

— Никак нет.

— Брешешь, передристался. Знаю, сука, ты заходил, а Здренко тебя шуганул про встречу с Кирычем, что я тебя уже под самым хреном держу?

Дыхание сбилось.

— Не ссы, казак! Черно-Заде я так оцениваю, что мы работу свою исполнили, а политическое решение освободить — не наш, сука, сказ. А встречи с Кирычем нет, отменилась. Так что, работай, масквич, работай! Держи хвост бодрей!

Максиму снился Невский проспект, заставленный виселицами. Тысячи виселиц, кривых, как осины, нет, прямых, как кресты, вдоль всего проспекта пунктирами. На каждой повешенный, синхронно болтается на ветру. Знаков отличия не разглядеть. Какая-то армия победила и другую развесила, как белье во дворе.

Кирову снилась его чучела, большая, вдвое самого Кирова, лежит в задней комнате, какой у Кирова и нет в квартире, ухмыляется, курит трубку, как Иосиф, и вообще похожа на Иосифа больше чем на Кирова. Но во сне было понятно, что чучела все же Кирова. И во лбу дыра: дескать, первоисточник чучелы застрелился.

Маленькой Лизе снилось, как кукла Зоя пошла гулять и потеряла, растеряха, все одежки. Лиза рассердилась, кукле высказала по первое число и отшлепала. Не понимает, война, сшить-то не из чего! И сколько труда! Кукла понимала, что виноватая, но сделанного-то не вернешь!

Вареньке снилось, как лежат они наотмашь с Арькой на своей полянке и смотрят в небо. И Варенька говорит, помнишь, в детстве услышали, что со дна колодца днем видно звезды, или не поняли, или неправильно услышали: решили, что звезды видно не со дна колодца, а если неожиданно, врасплох, днем в колодец заглянуть: а там звезды отражаются, дрожат плавниками. Несколько дней бегали-заглядывали, хотели застать звезд. Арька помнит, обнимает ласково. Это первое о чем они говорят, отдышавшись, после того, как случилось то, что во сне случилось, чего наяву они не успели.

Елене Сергеевне снился шелковый путь, не в том смысле историческом что «великий шелковый путь», а буквально. Будто уходит под горизонт широченная шелковая полоса, на солнце переливается, мягкая, а Елена Сергеевна без одежды, по этой полосе скользит легко, а полоса еще как-то меняет цвет и рисунок.

Викентию Порфирьевичу снились карась и петух.

Патрикеевна к снам относилась скептически и не видела их.

Маме снился банкет в райсовете по поводу советского праздника, большой стол с яствами, им с отцом достались места прямо под бюстом Ленина, и мама ела неуютно, поминутно оглядываясь на Ильича, ей почему-то казалось, что он осуждает. А Ленин на бюсте и сам вдруг зажевал гипсовым ртом.

Чижик не спала под килограммами тряпок, всю одежду приходилось наваливать сверху, такой мороз. Чижик не любила своего тела, и когда с блокадой оно припрята-лось с глаз, испытала даже удовлетворение, что не видеть его, новых вмятин, проплешин, шершавин, провалов, не ужасаться, но теперь очень хотелось остаться безо всего. Чижик неуклюже двинулась, гора развалилась, мороз. Долго на себя одежду снова наваливала в морозе и тьме.

Киму снилось, что он стоит с кастетом посреди перекрестка напротив Музея Арктики, раннее утро и лето, перекресток пустой, освещение белое, как выгоревший песок. Со всех сторон наступают враги: там и фашисты, и фабзайцы, убившие Бинома, и эти, которые отца увели, а Ким один против всех, молотит кастетом.

Паше Зиновьеву снились пишмашины, пишмашины, пишмашины, целый парад амфитеатров взбудораженных литер.