— А душу? — в тон Пыльникову спросил Павел Михеевич.

Пыльников пригнул голову, взглянул на Байбардина сбоку, с хитрой улыбкой.

— Душа, это мое!

Начал жаловаться, что производство все-таки еще не обеспечивает рабочего человека в достаточной степени. Для черного дня и для хорошей жизни необходимо иметь свое хозяйство, нужен приработок, огород, премиальные… Мы для производства, оно для нас! В этом правда. Каждый работающий хозяин страны!..

«Потребитель! Субчик! Нахватался слов — из чужого ума!» — про себя выругался Байбардин, чувствуя, как где-то в груди глухо поднимается раздражение.

— Неработающий человек в наше время все равно, что солдат без ружья! — Пыльников улыбнулся.

— Плохо без денег жить, правда? — спросил хитровато Байбардин.

— Как без крыльев. Без денег человек становится как дурак. А денег — много нужно. Вот авария… что думаешь — ударит ведь она по рабочему карману! Да еще позору сколько. Глядишь — и под суд!.. Морока!

— Тебе бы обратно в деревню податься.

— Не-е! Я из металлургии никуда! Привык, да и где платят больше, ты мне скажи?! На заводе! Вот работаю, работаю: аванс и расчет, как штык! Писал Ленин, — Пыльников заговорщицки подмигнул Павлу Михеевичу, — мол, мы — работающие материально заинтересованы… в результате своего труда. Да-а, я это понимаю!

— Ленин специально для тебя это написал, — с легкой насмешкой произнес Байбардин, — усвоил? А остальное мимо ушей пропустил.

— Это я по радио слыхал.

Пыльников подпер голову руками.

— Знаешь, — доверительно заглянул он Байбардину в глаза, — а мне неохота к мартену, в пекло идти. Ведь эти горячие рублики запросто у меня на огороде растут, да в рабочем саду, в яблоках.

— Что ж… — нахмурился Байбардин. — Жарко, это верно. Можно и в баню не ходить. К примеру… дома мыться.

Пыльников не понял насмешки.

— В баню нужно. Для удовольствия.

— А работа? Работа для тебя обязанность?! — вспылил Павел Михеевич, нарезая хлеб. — А сталь?.. Сталь для тебя — тонна 5 рублей 5 копеек?! И больше за этим ничего?!

Байбардин налил себе рюмку, опрокинул, пожевал усы:

— Близкого горизонта ты человек!.. Вдаль не глядишь! Знамя не видишь! В тебе… — Байбардин зло усмехнулся, — семьдесят процентов труженика поневоле и тридцать энтузиаста.

Пыльников склонил голову набок:

— Масштабами бьешь? И это мы знаем. Знамя — далеко. Оно для поколений наших. А мы свое отработали. Старость подходит. Хватит, наголодался я… намыкался. Для моей жизни тихие погоды нужны! И когда пожить, как не сейчас? Орел… высоко летает в облаках, а гнездо все-таки вьет на земле!

— А сколько ты стали сварил? — спокойно спросил Байбардин.

— Тысяч двадцать тонн и пять сверх плана.

— К примеру, получится тракторная колонна — хлеб делать. Да сверхплановой на колонну автомашин — хлеб возить! И вот она, эта сталь, тебе, к примеру, картошку подвозит, сыновей твоих в институте учит, хлебом кормит…

«Сказки! Завел политбеседу!» — мысленно отмахнулся Пыльников и с досадой подумал: «Как же, хлеб подвозит! Сыновей с сеном никак не дождусь», а вслух сказал:

— Агитатор ты. Я сам в молодости агитировал… пацанов, — обиделся и отложил ломоть арбуза.

На губах и матовом, чисто выбритом пыльниковском подбородке блестел арбузный сок. Павел Михеевич, подавая полотенце, грустно проговорил:

— Вот смотрю я на тебя, Пыльников. Всю жизнь мы с тобой — соседи! А друзьями никак не можем стать. Души разные у нас.

Пыльников прищурился:

— Мы — люди. Ты человек, я человек, больше ничего не нужно.

— Ну, так что будем с «козлом» делать? — спросил Байбардин.

— А это дело теперь не мое — других голов на заводе вдосталь, пусть и другие думают. — Пыльников наклонился к мастеру и шепотом закончил: — А вот что с нами-то будет?! — и многозначительно подмигнул: мол, себя спасать надо!

Пыльников рассуждал, взмахивая руками. Казалось, он говорил сам с собой, кивал, останавливал ладонью воображаемого собеседника. Было ясно, что он опьянел.

— Я-то… что! — хвастливо продолжал гость, отвалившись на спинку стула. — Я сам себе хозяин. Хочу работаю — хочу нет! Плевать мне на производство!

— Ты… ты, — задохнулся Павел Михеевич, поднимаясь и гремя стулом, — ты что сказал?

— Плевать мне на производство!!!

Пыльников ударил кулаком по столу.

Байбардин, глядя в посоловелые, немигающие глаза сталевара, выдохнул:

— Вон из моего дома! Я — производство! — выкрикнул он громким басом. — Ты на меня плевать хотел.

Пыльников, задевая ногой за стул, попятился к двери, ударился спиной о косяк, шепча:

— Ты што… ты што…

— Убирайся!

…Байбардин остался один. Убрал посуду, остатки еды. Василия с невестой нет.

Пыльников! Вот, оказывается, кого он учил на производстве, кому помог!

Вышел на улицу, постоял в раздумье: «Что там? Как с печью?» Сразу представилась авария: пламя, грохот, крики. Поглаживая грудь, направился к заводу.

Уже темнеет. Догорает закат. Воды широкого заводского пруда будто устланы медными плитами. Шумят оба берега; с одной стороны — почти у заводской стены грузовики насыпают дамбу и гудит завод; с другой — слышится разноголосый шум вечернего города, который уже мигает неясными светляками огней. Медленно идет по заводскому мосту старый рабочий, стучит сапогами по бетонным плитам. Мимо проносятся тяжелые автобусы, лязгают колесами трамваи. От темной глубокой воды из-под моста тянет холодом. Течение ударяет в опоры и столбы — под ними шлепает вода, и кажется, что разбитые, обшарпанные льдом быки плывут, и мост поворачивается.

Байбардин прочел надпись на щите между трамвайными линиями: «Выключи ток», — и усмехнулся. «Это не мне приказ — вагоновожатым!»

Над заводом нависли горькие желтые дымы, белоклубые шары пара. Дымы закрыли небо, смешиваясь с редкими облаками, наполняя их.

«Экая громада! — оглядев заводские строения, восхитился Павел Михеевич. — Земли видать, мало — к небу подбирается». И ощутил знакомое волнение человека, идущего на работу: будто и он шагает сейчас на смену, к любимому делу.

«Ничего! — бодрил он себя, вспоминая аварию. — Уладим, — нельзя только одним горем жизнь мерить, так можно и голову потерять! С радостью иду — сын женится!.. Если б аварии не случилось — и счастьем бы можно похвалиться. В семье — хорошо. Вырастил, воспитал человечеству еще одного человека по имени Василий».

В стороне свистнул маневровый паровозик — отвлек от радостной мысли. Байбардин вздрогнул и вгляделся в темноту, где за зданием ЦЭС, закрывая бледную полоску горизонта, поднимались черные шлаковые откосы. Там состав с чашами опрокидывал на насыпь снятые с металла в мартеновской печи шлаковые шубы. По насыпи в воду, в Урал, тяжело льется ярко-оранжевое расплавленное пламя шлака. Гудит от жары вода, и минутное красное зарево взлетает веером к небу, нависает над землей, освещая все кругом. В небе сразу гаснут звезды, а потом, когда тьма сгущается и паровозик уезжает, они снова выглядывают, мерцая холодным фосфорическим светом небесных глубин, и на душе становится тревожно и холодно. «Красиво, а за душу не берет, как раньше!» — отвернулся Павел Михеевич. Слив шлака напомнил ему об аварии. «Вот так же и радость, — подумал он о сыне, — вспыхнет и погаснет».

Слышен заводской шум, где-то там зияет чернотой развороченная летка, дымящаяся остывающая печь.

Над мартеновскими трубами дрожат языки пламени, лижут облака. «Опять много газа прибавили! Не берегут добро! Эх! Там уже, наверное, убирают козла, ремонтируют печь…» Байбардину стало обидно, будто его совсем отстранили от завода. И справедливо будет! А как же? Триста семьдесят тонн металла… сколько тракторов не додали?! Раз виноват — отвечать должен. И его, Байбардина, здесь вина. Участились что-то аварии на заводе, и все по техническим причинам. Ложь! Работают люди, а не машины. А сегодняшний разговор с Пыльниковым: «Неохота к мартену в пекло идти… Эти горячие рублики запросто у меня на огороде растут да в яблоках». Значит, работает без души. Просто пришел на работу, за которую платят. Песни нет — есть зарплата. А дальше — хоть не рассветай! Тут можно недоглядеть, тут недодумать, там-ладно, так сойдет… А дальше — мы не хозяева… Можно спустя рукава работать. Скорей бы домой, на огород! Да, ведь это не просто авария!.. Это авария рабочей души! Мол, все построили — живи, работай для зарплаты… Успокоились, задубели! Вместо души — бодяга! Вместо ума — инструкция!