— По моей прикидке, поскольку в поле отправляются пять комбайнов, весь ячмень надо убрать к завтрашней ночи, — предупредил Добрынина, закрывая заседание правления. — Попытайтесь успеть!

— Попробуем! — согласно кивнул тот. — Хотя урожай нынче увесистый!

В одиннадцать часов, как было назначено, комбайны снялись со стоянки у ремонтного цеха и один за другим двинулись в заозерье. Передний вел Митька Холяков, но хмуроватость на его лице Павлу Ивановичу не понравилась. «Не уладился, наверно, с Верухой, не уговорил ее! — шевельнулось беспокойство. — Не ко времени любовь! Не в пору! Мне самому, что ли, с Веркой побеседовать…» И, проводив комбайнеров, пошел к Пашниным, но вдруг стало неловко вмешиваться: любовь — это штука настолько тонкая, чувствительная и личная, что касаться ее надо умеючи! Лучше не трогать! Пожалуй, и Володькину любовь тоже не надо ломать: может быть, никакая иная, а только Татьяна составит его счастье на всю жизнь!

В это утро пришлось еще разыскать директора школы, отправить на ток старшеклассников, потом с подводой наладить туда же повариху Катерину Шишову, снабдить ее печеным хлебом и необходимым припасом, чтобы уборщики ели досыта. Катерина всегда сама просится в эту бригаду. Всем известно почему: там Митька! Заметно по глазам девку — любит его, дурного! Вот и женился бы на ней, а не бегал за Верой, не досаждал замужней и детной женщине. Так нет же, не получается так. Любовь!

В ту минуту, когда Федор Тимофеевич Чекан по Калмацкой проселочной дороге въезжал в Малый Брод, Гурлев поехал в поле.

Так они разминулись в улицах, а Михайло Сурков, очевидно, и в самом деле не знал, куда и зачем отправился председатель.

— Только он не в настроении. Отчего так, опять же не знаю. Вроде бы в хозяйстве для расстройства нет ничего. Вот лишь погода обещает не шибко порадовать.

— Слыхать, Согрин опять появился? — наводя на мысль, спросил Федор Тимофеевич.

— Тому здесь место чужое, — серьезно сказал Михайло. — Раза два, кажись, бывал тут у Ксении накоротке, не больше.

Разомлев от жаркого воздуха, разувшись для легкости и расстегнув ворот рубахи, старик признал любой разговор о Согрине, не заслуживающим внимания, а между тем безделье его томило, кидало в зевоту, и он охотно стал рассказывать о себе, о своих дочерях, которые, не в пример детям Софрона Голубева, никуда из села не уехали, повыходили тут замуж за своих парней, и о внуках, которых уже целый десяток.

— А у тебя-то как в семействе? — поинтересовался Михайло. — Старшой, поди, уж в профессоры вышел?

— Еще не вышел, — ответил Федор Тимофеевич.

— Жизнь идет! Старое старится — молодое двигает в рост! А когда ты с планом застройки кончишь?

— Часть листов сегодня привез.

— Беспременно меня позови, когда станешь показывать их Павлу Иванычу. Как оно получается?

— По-моему, хорошо!

Михайло трудновато вздохнул.

— Жалко!

— Чего?

— Да стариться и выбывать из жизни желания нету. Ведь подумать дивно, сколько на мой век пришлось повидать: в темноте жил, первый трактор в селе видел, первое радио, первый телевизор! Этак вот окинешь взглядом прожитое, так и жаль стариться: чего еще дальше-то нам приготовлено? И не на листах бы посмотреть, каков он, наш Малый Брод останется на дальнейшее, но еще успеть бы пожить в нем.

Он поднялся со ступенек крыльца и попросил Федора Тимофеевича, пока нет Гурлева, развесить в правлении уже готовые эскизы, а сам пошел звать сюда Софрона Голубева, Ивана Добрынина и других стариков из числа первых колхозников.

По дороге между Калмацким и Малым Бродом произошла вынужденная остановка автобуса — лопнул баллон. Пока шофер заменял колесо, пассажиры разбрелись по опушке леса, а Согрин только потоптался на полянке, разминая ноги, и присел на обочине. Даже с удобствами ездить стало уже трудновато: ныла спина, деревенели суставы в коленках, дальним колокольным звоном щемило уши.

Не так уж и желанна была эта поездка. Нужда заставила, а иначе не сделал бы шагу сюда.

Чуть позднее, когда издали показалось раскинутое по угору село, вдруг трудно заныло сердце.

И вот, наконец, последняя остановка. Еле сошел со ступенек машины на землю — сразу уперся глазами в свой старый двор. Он первый встречает тут, весь одряхлевший, прежде бывшего хозяина: по углам дал осадку, сгорбатился, сливные трубы под ржавой крышей обвисли, резьба по карнизу выкрошилась и зачернела, как изношенное кружево старушечьего платка, каменных ворот нет, кладовуха и амбары потрескались. Зато фундамент дома целехонек и продолжает надежно хранить тайничок, куда был спрятан револьвер Холякова. Много раз за прошедшие годы нападал на Согрина страх, терзал и казнил за то, что глупо и нерасчетливо поступил тогда — не выбросил револьвер прочь, сам против себя оставил улику.

На скамейке у остановки еще одна примета прошлого — Софрон Голубев, уже присогнутый временем. Согрин хотел пройти мимо, но тот остановил:

— А, редкий гость припожаловал! — сказал, не здороваясь. — Скучаешь, наверно, Прокопий Екимыч, о своей прежней домашности?

— Чего мне о ней скучать! — сдержанно и стараясь быть вежливым, ответил Согрин. — Было да пропало, как в огне сгорело! Дураки мы были, Софрон. Этак вздумаешь теперь и диву даешься: для какого смысла греблись тут, себя и людей мытарили?

— Надо полагать, все ж таки, смысл у вас был…

— По дурости. По темным понятиям. Думали, как она жизнь-то построена, так и должна стоять. На поверку вышло иначе. Она же сама и вправила мозги каждому, кто ее сразу не понял.

— Неужто не понимал ты? — явно сомневаясь, спросил Софрон. — На тебя вроде бы не похоже!

— Чем я лучше других казался?

— Может, не лучше, но разворотливее и догадливее. Газеты читал. В один уровень со своим же братом не становился.

— Теперь уж ни к чему вспоминать, — вздохнул Согрин. — А догадливости и у меня не хватало. Иначе не испортил бы в ту вёшну посевы, не заслужил бы суда над собой…

— Да-а, ты тогда маху дал, — согласился Софрон. — Однако вид у тебя неизробленный. Еще, поди-ко, с любой бабой управишься! Ты ведь старше меня?

— Восьмой десяток идет.

— Длинно живешь…

— Да уж так, наверно, бог повелел — самого себя пережить! И ты тоже, Софрон, зря уж мозолишься на земле, — не очень добро сказал Согрин. — Ничего почти от прежнего Малого Брода не осталось, а мы еще век свой не кончили. Выходит, человек дюжее, чем все, что он строит.

— Так и быть должно!

— А зачем?

— Не знаю, как для тебя, но мне на пользу. Живу, покуда, в свое удовольствие. Гневаться не на что! Парни и девки все вышли в люди: Сашка инженер, Миколашка булгахтер, Марейка учительница, Сонька на подъемном крану работает в заводе. Эти от меня улетели, со мной остался Семен, самый младший. Он здесь тракторист-комбайнер. Жаль, не видно отсель нашего дома. Показал бы тебе.

— Недавно построились?

— Уж года три, поди-ко, прошло.

— Впрочем, я ведь не о достатках толкую, — поправился Согрин. — Они есть у всех, кто их желает. Уж не нужда, а машины… телевизоры теперь на уме…

Чуть не обронил при этом о себе хвастливое слово. Теперешний дом в пригороде совсем не в пример старому здешнему двору. Тут осталось три горницы, а сейчас пять да флигель в оградке. И не пустые стены, не домотканые половики на полах. От дорогой посуды буфеты ломятся. За домом свой сад, где каждую осень помногу ведер набирается клубники, смородины, вишни, яблок, слив. Кажется, большего и желать невозможно. Так что, хоть на вожжах тяни теперь в прежний двор, не пошел бы! Но промолчал об этом, чтобы не возбуждать Софрона против себя, и участливо справился:

— От достатков-то скучаешь, небось? Еще не надоело безделье?

— Я тут при деле нахожусь, — вытерев ладонью лысину, выпрямил спину Софрон. — Приезжему надо куда следует путь указать, со своими приветным словом обмолвиться.

Софрон раздражал неизменным спокойствием, и уже надо было идти дальше, но тело налилось какой-то непонятной тяжестью: Ксения живет в конце Первой улицы, путь к ней лежит как раз мимо старого двора. Его не миновать, не обойти стороной, как невозможно подавить страх перед черной судьбой, словно выглядывающей из окон. Еще недавно было терпимо. Не терял надежду: постоит двор пока, хотя бы с десяток лет. К тому времени век его хозяина кончится, а до покойника не достанет ни рука правосудия, ни людское презрение. Нет спроса с мертвых. И вдруг внучка, Татьяна, сообщила в письме: двор назначен на слом, детский садик переселится в новое, особо для него построенное здание, здесь же, на месте согринского двора, нынче осенью будут закладывать Дом культуры. Радуется дура, сама не зная чему! Зато дед от такой новости несколько ночей провел без сна, без веры в сердце взывал к богу, искал, чем и как оправдаться, если при разборке фундамента найдут револьвер. Ничего путного не придумал, а подступившего страха не перенес, кинулся сюда навстречу беде. Не с повинной. Не с решимостью принять возмездие, которое его дожидалось так долго. Но что-нибудь предпринять. Чем-нибудь и как-нибудь огородить, обезопасить себя.