Однажды уже в густых сумерках прискакал верхом на коне от Томина нарочный, парень из семьи Ивана Добрынина. Толком он ничего передать на словах не мог, зачем и почему требуют Гурлева в правление, притом немедля, чтобы одна нога тут, другая там. Пришлось оставить его в помощь Дарье стеречь табун.

Возле правления собралась почти вся коммуна. Люди топтались на талом снегу плотной толпой, напряженно-внимательные. На телегу, поставленную у тесовых ворот, поднялся Томин, снял шапку и объявил:

— Граждане сельчане! Прибыл из Калмацкого представитель товарищ Бабин, и он сейчас вам все как есть разъяснит.

Гурлев, не сходя с коня, подъехал ближе, с края толпы, издали поздоровался с Бабиным, подняв руку. Было, однако, неясно: почему именно он, заместитель районнного прокурора, прибыл сюда, не завелось ли снова какое-то уголовное дело. Почему? Против кого? И облегченно вздохнул, когда Бабин достал из кармана газету.

— Мне поручено огласить для всеобщего сведения статью товарища Сталина «Головокружение от успехов». Прошу внимательно слушать…

Наступила полная тишина. Даже снег не скрипел под ногами.

Кончив чтение, Бабин добавил:

— За допущенные перегибы, то есть отступление от генеральной линии партии по сплошной коллективизации, нарушения добровольности населения, районное руководство решением окружкома распущено, Авдеин из партии исключен и снят с должности. Коммуна отменяется. Будет колхоз. Обобщаются только конское поголовье и рогатый скот. Птицу и домашний инвентарь предложено возвратить членам колхоза…

— И-и-их, мать моя! — радостно закричал Аким Окурыш. — Давно бы так!

Мужики зашумели, задвигались, это была великая минута полного удовлетворения, торжества правды.

— Теперича, что же, граждане, поскольку коммуна не состоялась, прошу меня с поста председателя уволить, — выступил Томин. — Не по силе мне большим хозяйством руководить. Не управиться. Надо поставить во главу колхоза человека крепкого, умственно дельного, в коем живая жилка беспрестанно не затихает. Надо полагать, впереди у нас не сладкие шанежки и пирожки, нам еще надо свыкнуться между собой, сообща жить и робить. Так что надобно сейчас порешить: кому доверяться?

— Новый райком рекомендует избрать председателем Павла Иваныча Гурлева, — громко произнес Бабин. — Вам он известен…

Возможно, Бабина удивило, что к его предложению люди отнеслись очень спокойно, без выкриков, без суетни и без споров, но это же был свой человек, коренной, всем близкий, прямой и честный.

— А кому еще быть, если не Павлу Иванычу! — выступил вперед Михайло Сурков. — Вот я хотел в одноличном хозяйстве, но поскольку теперь колхоз и поскольку во главе станет Павел Иваныч, первый подаю заявление. Призываю к этому всех…

— И-и-их, мать моя! — опять выкрикнул Аким Окурыш, размахивая шапкой. — Давай, поднимай руки, граждане!

— Обожди, — остановил его Бабин. — Надо послушать самого Павла Иваныча!

— А мне сказать нечего, — не сходя с коня, громко сказал Гурлев. — Я рядовой солдат партии. Солдату не положено уклоняться, если ему доверяют и поручают…

За окном шелестел тополь, а в его прозорах, между ветками, возникал тусклый рассвет. Но Федор Тимофеевич Чекан проснулся не от шелеста тополя и даже не от прохлады. Приснилась Лида Васильева. Никогда за прошедшие годы о ней не думал, не вспоминал, и вдруг откуда-то из прошлого сон вынес ее облик, чужой и неузнаваемый.

Минуту спустя повеселел: ведь то была на самом деле не Лида, а Аганя, жена, что лежит вот тут на постели. Даже предутренний сумрак не мешает разглядеть ее когда-то пышные черные волосы, теперь уже изрядно поседевшие, и ее высокий лоб, милое лицо, усталое, доброе, с чуть сдвинутыми к переносице бровями.

Он попытался представить Лиду нынешней, через тридцать с лишним лет, что они не виделись. Получилось не очень-то утешительно. Пожилая женщина с тяжелой походкой, немного отвисшим подбородком, с холодными высматривающими глазами. И говорит простуженным голосом: «Не вздумаю никак, о чем меня дочь просила. Еще куда-то надо сходить и чего-то достать?» Весь разговор ее дремуче материальный, поверх души, что называется, вокруг березового столба. Достать, продать, и все не по-честному. Неужели Лида стала такой? Но, слава богу, эта пожилая женщина тоже не Лида, а соседка Степанида Гавриловна, тайно богатющая.

Так и не удалось вспомнить лицо Лиды. Была она блондиночкой, тонкая, хрупкая. И эти черты расплылись как в тумане. Может быть, Степанида Гавриловна была в молодых летах такой же? Но невозможно проследить, когда и как человек стареет, как преобразуются в нем чувства, помыслы и к чему он под конец жизни приходит, если не идешь с ним рядом изо дня в день. Вот Аганя вся помнится смолоду, и потому любовь к ней никогда не отцветала, не менялась, хотя с годами прошла испытание через многие трудности.

Он с нежностью взглянул на спокойное, умиротворенное сном лицо жены и поправил на ней одеяло.

Больше спать не хотелось. Над окном, задевая стекло, свисала тополиная ветка. Внизу, на тротуаре, ширкала метлой дворничиха. Поднятая ею пыль достигала второго этажа и проникала в спальню. Федор Тимофеевич осторожно встал с постели, чтобы не потревожить сон Агани, прошел до окна на цыпочках и прикрыл форточку. Серый сумрак рассеивался, в соседних домах еще нигде не зажигались огни, и на улице тихо, безлюдно, только метла: ширк! ширк! И тут внезапно, как плетью по нервам, в передней зазвонил телефон. Федор Тимофеевич кинулся к нему, чтобы звонок не повторился, зацепил босой ногой за косяк двери и сильно ушибся.

— Слушаю вас! Куда звоните? — спросил в трубку вполголоса.

Сочный женский голос сказал:

— Квартира Чекана? Попросите Агафью Васильевну!

— Она спит! — нетерпеливо ответил Федор Тимофеевич. — Позвоните часа через три.

— Нельзя. Нужно срочно. Разбудите и передайте ей: мы сейчас посылаем машину. Пусть приготовится.

— А если не разбужу? — уже совсем нелюбезно ответил Федор Тимофеевич. — Нельзя звать ее по всякому поводу…

— Это не всякий! Вертолетом доставили из района роженицу в очень тяжелом состоянии.

— Но Агафья Васильевна часа три тому назад вернулась от вас! Нельзя же ей силы выматывать…

— Мы беспокоить не стали бы, если бы она сама не велела. В общем, ждите машину…

— Ну и работа! — огорченно произнес Федор Тимофеевич, кладя телефонную трубку.

Все-таки будить Аганю ему не хотелось. Она провела в родильном весь прошлый день и почти половину ночи, кому-то делала операцию, а домой пришла бледная, усталая и еле-еле добралась до кровати. Но и не будить нельзя. Дело неотложное. Умом он это понимал, а никак не мог заставить руку притронуться к оголенному плечу жены и разрушить ей отдых.

Вернувшись в спальню, решил обождать, пока не услышит сигнала машины, высланной из больницы. А его беспокойство, наверно, как-то передалось Агане, она повернулась на спину и открыла глаза:

— Почему ты сидишь? Босой и без брюк. Что с тобой?

— Звонили из родильного. Сейчас придет машина, — недовольно сказал Федор Тимофеевич. — Когда это кончится? Чуть что — сразу звонят. А если бы у тебя дома не было телефона…

— Никогда это не кончится, милый! — устало зевнув, ответила Аганя. — И не надо! Но хоть бы один разочек выспаться досыта.

— Я тебя совсем мало вижу.

— Вот и хорошо. Станешь еще больше любить, — улыбнулась Аганя.

— Может, совсем не стану…

— Только ворчливым не становись!

И добавила ласково:

— Отвернись-ка! Дай мне одеться!

При нем она никогда не раздевалась, не одевалась. Он послушно отошел к окну и начал смотреть на осыпанный тающим сумраком тополь, краем глаза замечая, как Аганя поменяла ночную рубашку на халат, а затем принялась торопливо зашпиливать волосы. Вся она была еще как в молодости — стройная и плотная телом, чернобровая красавица, хотя вырастила уже двух парней.