Стараясь не смотреть на проклятый двор, Согрин как бы ненароком свернул на другую сторону улицы и обочиной, мимо совсем еще новых домов, лишь легко огороженных редким штакетником, прошел до церковной площади. Тут он немного отвлекся, замедлил шаги, без одобрения подумал: «А все равно, та же деревня. Как жили врозь, так и живут». Не оправдались когда-то бродившие слухи, будто «все село станет жить под одно гребло», общую одежду носить и общих жен иметь. Разумеется, болтали тогда всякие глупости. По незнанию болтали. От незнания злились. От злости вредили, кто как мог. Может быть, так об этом и надо сказать, когда снова посадят на скамью подсудимых. Да поверят ли? Кузьма Холяков из могилы не встанет, не придет в суд обвинять, зато Гурлев на этот раз из своих клещей не выпустит. Не доказать незнания, как не отрубить заранее руки, которыми все совершалось; они-то знали, что делали!

Хотелось мира, покоя, тишины. Все равно ведь некуда нажитый капитал применить. Некуда пустить в оборот. Как икону, что стоит на божнице в переднем углу. Засветил перед ней лампаду, натрудил спину в поклонах, а без толку, лишь себя потешил. Хоть миллионный капитал — цена ему грош! Ни мира, ни покоя не купить! Господи! Какая тоска, какая тяжкая печаль на старости лет!..

Остановившись возле церкви, Согрин в порыве отчаяния хотел перекреститься по старому обычаю, но веры в душе не осталось ни капли уже с давних пор, да и церковь видом была похожа на убогую нищенку. Прежде казалась высокой, сияющей, а теперь не выше пожарной вышки; над колокольней — ободранный, дырявый купол; в пустых проемах, где висели колокола, — поселились галки, уляпали карнизы пометом.

Домик у Ксении похож на скворечник. Не каменный, не бревенчатый, а собранный из готовых, сделанных в леспромхозе щитов. Крыша крутая, по фасаду всего два окна, без ставен. Ни глухих ворот. Ни сараев нет. Это по теперешней жизни — кругом все открыто. Ветры ходят вокруг дома, нигде не запнувшись. Пристройки без надобности: зерном, фуражом, даже печеным хлебом снабжает колхоз. Ксения все же имеет корову, отдает ее в общее стадо, а на зиму запирает в стаюшку, которую сама же сколотила из досок. В огороде у нее растут картошка и морковь, пучится зеленью огуречная гряда, но совсем без толку понасажены тонкие, неуверенные для плодоношения яблоньки. Не умеет Ксения за ними ухаживать, плоды вырастают мелкие, твердые и кислые, а не хочет от людей отставать и забивает труд ни во что.

Равнодушен Согрин к собственной дочери. Как с детства ее невзлюбил, так и осталось. А к Татьяне немножко теплее. Девка бойкая, но тоже ведь девка. Обрывается согринский род. Фамилия еще остается у Ксении девичья, по отцу, но род кончился. Как в пропетой песне, сам Прокопий Согрин последняя точка, последний вздох.

Ни Ксении, ни Татьяны не оказалось дома. В оградке все прибрано, подметено метелкой. На вымытом с песком желтом крылечке раскинут чистый половичок.

Ключ от сенцев он нашел без особых хлопот, тут же под половичком, и, поставив чемоданчик за дверь, сходил в огород, освежил себя огурцами. Хотел было подремать, отдохнуть после утомительной дороги, привалился в тень сараюшки на зеленой полянке и не смог: вдруг стало тесно, душно, горько во рту, в уши будто комары залетели. Такого с ним еще не бывало. «Значит, это расстройство так действует», — подумал Согрин и снова пошел на улицу хотя бы разведать: когда начнут ломать его бывший двор, кто на эту работу назначен и нельзя ли договориться с кем-то? Ему казалось возможным, крупно кому-нибудь заплатив, успеть выйти из опасной игры с судьбой…

В улице попадали навстречу какие-то девчонки и парнишки; двое мужиков, по виду трактористы, со следами мазута на одежде о чем-то разговаривали у магазина, покуривая; прокатила мимо грузовая машина, обдав Согрина пылью и газом; женщина лет сорока обочиной дороги несла на руках ребенка, кудрявенького, в коротком платьице, и забавляла его, напевая. Жизнь как жизнь, но чужая. Может быть, весь этот народ — сыновья, дочери, внуки прежних Томиных, Белошаньгиных, Еремеевых, Шунайловых, или переехавшие сюда из других деревень? Как знать! А ощущение такое, что это теперь их земля, их село, их солнце. И безразлично им, кто ты такой: то ли проездом сделал тут остановку, то ли от нечего делать приехал по ягоды и грибы? Надо быть совсем без ума, чтобы остановить кого-нибудь из них, вынуть из кармана деньги и попробовать сторговаться!

Куда ни кинь, получалось все безнадежно. И все же надо было выход искать! Не узнал бы себя Согрин, если бы на полпути отступился, признал побежденным. Было так всего единственный раз за всю долгую жизнь, когда в ту роковую вёшну у Чайного озерка заломил ему руки Гурлев и заставил опуститься на землю. Не забывался полученный урок, но и не убедил поступаться хотя бы соломинкой.

У остановки автобусов для новых разговоров с Софроном Голубевым не стал останавливаться, повернул за угор, к правлению колхоза.

Тут мог встретиться Гурлев. С него и решил начинать. Пока не загадывал: удастся ли чего-нибудь выведать, мирной или не мирной окажется встреча впервые за тридцать лет? А никто здесь, кроме Гурлева, не ответит точнее, не скажет вернее про то, о чем написала Танька в письме.

Под окнами правления, в тени палисадника прохлаждался Аким Окурыш. Все такой, как прежде: мал, да лихой! И не состарился вовсе. Любопытство так и сквозит из глаз.

Согрин притулился рядом с ним в тень палисадника, поздоровался за руку.

— Как живется-то, Аким Лукояныч?

— А ништо! — охотно ответил тот, ухмыльнувшись. — Овдовел недавно. Хочу теперич снова к Домне посвататься. Смолоду не удалось, так хоть на кончике жизни с ней побалуюсь…

— Она уж старуха, поди, — веселее сказал Согрин.

— Баба и в сто лет соответствует. Ей не в убыток. Опять же, давно без мужа. Вдвоем-то нам веселее придется! — и по-молодому выгнул грудь. — А ты сам-то, Прокопий Екимыч, тоже, кажись, в одиночестве?

— Любая баба, после Аграфены Митревны, не жена! — убежденно произнес Согрин. — Так себе…

— Ну, это как сам поведешь, — не согласился Окурыш, намереваясь вступить в спор.

Нимало не интересуясь его мнением, Согрин спросил:

— Гурлева Павла Иваныча где найти?

— Ай отвык от деревни-то, Прокопий Екимыч? Хлебороба завсегда надо в поле искать. Весной пашет и сеет, летом пары и корма готовит, осенью урожай убирает. Прежде в зимнюю пору наш брат, мужик, на полатях лежал да самогонку пил, теперь же и зимой полежать недосуг: готовит семена, машины, наукой себя начиняет. Вот так и живем!

— От хлеборобства я, конечно, отстал, — все время сдерживая себя, согласился Согрин. — Но повидать мне Гурлева надо!

— Поди-ко, по личному делу? — хитровато прищурился Аким.

— Вроде по личному!

— Да ты прямее сказывай, Прокопий Екимыч! — засмеялся Окурыш. — В деревне от людского глазу иголку не спрячешь! Слыхать ведь — породниться хотите! Это хорошо! Володька Гурлев твоей внучке под стать. Не прогадаешь на зяте!

«Это что-то уже совсем другое, — удивленно подумал Согрин. — Эк, набежало!»

Татьяна ничего о замужестве не писала, а у Ксении и прежде не было толку сообщать отцу о своей жизни. Как ломоть отрезанный.

— Молодежь нынче старших не спрашивает, — ответил, стараясь не выказывать недоумения. — У нее своя воля. Любовь! Мы прежде женились по расчету, а любовь прихватывали со стороны. И то, какая уж там любовь была: по зауглам да минутная.

— А я свою бабу любил, — хвастливо сказал Окурыш. — Она меня, бывало, как робенка обхаживала: этак примет на колени, ко грудям прижмет и велит спать. А я пьяненький. Покомандовать охота над ней, себя оказать в мужском звании. Не сердилась она на меня.

— Так где же все-таки найти Павла Иваныча? — уже нетерпеливо снова спросил Согрин.

— В поле. За озером, — уточнил Окурыш. — Сегодня начинаем ячмени убирать. А Володька ейный на машине еще утром угнал в Калмацкое. Детишков-то надо ведь переселять из твоего бывшего двора…

— Да-а, славное здание построили для детей, — похвалил Согрин, оглядев новый детсадик. Действительно, он ничем его охаять не мог: высокие стены, облицованные силикатным кирпичом и цветной плиткой, большие окна, как в городском магазине, и внутри, наверно, просторно, широко все задумано. — В нашем детстве такого даже в мечтаниях не виделось!