– Ирочка… – сказал он. – Называю тебя по инерции Ирочкой, хотя это имя тебе не очень идет…

– Какое же мне идет?

– То, с которым ты по полю бежала, выворачивая мне душу наизнанку.

– Я не для тебя бежала.

– Знаю. Потому и выворачивала.

– А ты хотел бы кросс в свою честь?

– Ты когда-нибудь любила меня?

– Я любила тебя, – убежденно ответила я.

– А теперь?

– Что делать, если ты умер…

– А я с новой силой тебя полюбил… Я только и думаю о тебе… Я так истосковался, что все время рвался к тебе, но я боялся тебя испугать, но когда ты побежала по полю, я подумал, что ты бесстрашная, и позволил себе…

– Да, – вздохнула я. – Лучше бы я не бегала!

– Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!

– Страсти какие! – несмело хихикнула я. – Влюбленный призрак!

– Ирочка… Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!

– Ну, вот! – огорчилась я. – Вели философский разговор, о метафизике и прочих вещах, – и что? Все кончается пошло и банально.

Он закусил губу.

– Ну, если это сильнее меня! – вскричал он. – Ирочка! Заклинаю тебя нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек…

Я просто охуела. Я говорю:

– Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже, по совести сказать, нет. Так, одна фикция…

Он возражает, полный дрожи в голосе:

– У меня серьезные намерения. Я готов жениться. Ты – моя! Я не понимал этого раньше, но теперь это ясно как день. Пока не наслажусь тобой, пока не утолю свою страсть, я буду маяться и слоняться никчемной фигурой страдания. Ну, пожалуйста…

Я говорю:

– Очень интересно. Как ты себе это представляешь? Я, извини, этими штуками не занимаюсь. Это что? Это, кажется, некрофилией называется, да? Я с трупами не сплю!

А он говорит:

– А я не труп!

– Ну, все равно! Ты – не живой, не настоящий!

– Да я, – обижается, – в некотором роде более настоящий, чем ты!

– Вот, – говорю, – и возвращайся туда, к более настоящим, и делай с ними, что хочешь, а меня не трожь!

– Значит, так? На поле ты могла подставляться, а мне, твоему кавалеру и жертве, отказываешь?

– Послушай! Не приставай ко мне! Нет, это ж надо такое! Ты хочешь, чтобы я умерла от разрыва сердца?!

– Я буду нежный… – прошептал Леонардик.

– Срать я хотела на твою нежность!

Все мое спокойствие испарилось. Я жутко разволновалась. Что делать? Заорать?

Но ощущаю во внутренностях предательское безволие. Знаю: лучше не сопротивляться.

Так напугает, что и в самом деле помру. Не перевести ли лучше в сферу добровольно-принудительного согласия? По опыту знаю, но при чем тут опыт? Ксюша, милая, ты представляешь себе? Такого у меня еще не бывало!

А он, паскуда, смотрит на меня и, конечно, мысли мои, как с листа бумаги, читает.

– Ты, – говорит, – все равно никуда не денешься, все равно – моя.

И встает с диванчика в возбужденном и трепетном состоянии.

Я говорю:

– Ты о Боге подумай!

А он молча бредет на меня.

– Ты брось… Такие заходы… Остановись! Стой!

А он приближается. Я схватила с тумбочки стакан и в него – хуяк! – прямо в голову – и не поняла, что произошло, но угодила в зеркало. Бац! Зеркало вдребезги. Дыра-звезда.

Тут я совсем оробела.

– Я, – говорю, – из-за тебя зеркало разбила!

А он опять за свое:

– Ты на поле кому собиралась дать? Не боялась? А здесь боишься?

– Так на поле, – я чуть не плачу, – я за святое дело бегала, а тут что? Какая-то твоя посмертная похоть…

– Дура! Я женюсь на тебе!

– И что дальше?

– Будем не расставаться!

– Не подходи ближе! Не подходи!

А он сел на край кровати, в ногах, и говорит:

– Неужели ты думаешь, что тебе со мной плохо будет?

– Знаешь что!.. Философия твоя вся гнилая: ты потому такой пессимизм развел, чтобы мне от тоски в любые, даже ТВОИ объятья броситься, как в петлю! Я теперь понимаю…

– Неправда… Хочу тебя… – бредит.

– Ладно-ладно! Не ты один!

– Мы с тобой неразделимое целое, Жанна!

– Что? Какая Жанна? Вздор! Теперь я Жанна и еще невесть кто, а как трахнешь меня – опять за говно держать будешь! Знаю! Нетушки!

А он заявляет:

– Если будешь сопротивляться, я тебя придушу подушкой. Я сильный!

Посмотрела я на него. Он действительно сильный. Куда сильнее, чем был при жизни. Жилистый такой… Действительно, думаю, придушит… Что делать? Я говорю:

– Как тебе не стыдно? Пришел к больной женщине. Обещал ухаживать… У меня горло болит…

– Жанна, любимая!.. Я тебя так буду любить, что ты про горло думать забудешь!

– Не преувеличиваешь ли ты, – сомневаюсь, – свои возможности?

– Сейчас, – говорит, – увидишь, – и клубный пиджак расстегивает.

– Погоди-погоди! Не спеши! Ты меня не соблазняй, понял? Все равно не соблазнишь! Я боюсь тебя, понял? Боюсь!!!

Он положил руку на одеяло со своими отвратительными ногтями и сквозь одеяло начинает мне ногу гладить, гладит, гладит, у меня глаза чуть из орбит не вылазят, а рука все выше, выше, выше. Смотрю: он уже лобок начинает гладить. Я говорю:

– Все равно ты меня не заведешь. Я с мертвыми не сплю!

А он ласкает меня и отвечает:

– Никакой я тебе, повторяю, не мертвый, а даже теплое существо. Потрогай руку.

И руку жилистую ко мне протягивает.

Я невольно отдернулась:

– Вот еще! Руку щупать! Отчего это ты теплый? Может, снова ожил, а?

Он загадочно отвечает:

– Может…

То есть темнит, но я-то вижу, что он не человек, а кто-то другой, хотя руки теплые.

– А почему ногти у тебя такие? – задаю коварный вопрос.

– С ногтями, – говорит, – извини, ничего не поделаешь…

Ну, значит, не человек!

– Ты что, Леонардик, насильничать собрался? Не трожь меня!

А он:

– Ты меня убила.

А я:

– Так ты меня за это уже простил! Ты какой-то непоследовательный!

– Меня, – отвечает, – от желания распирает, а ты – про последовательность!..

Ну, что с ним делать? Вижу – не слажу.

Я даже оттолкнуть его боюсь…

А он сидел, сидел – да как бросится!

К лицу припал, к губам прижался, свой скверный язык мне сквозь зубы пропихивает, а руками за шею схватился, будто обнимает.

Я стала дергаться, туда-сюда по кровати ногами ходить, теряя носки, только смотрю, он одеяло отбросил и рубашку мою к шее закручивает, за груди хватается, за ноги ловит.

Я тогда, как уж вывернулась, пусть лучше со спины, думаю, чтоб не видеть, ничком лежу и ноги не зажимаю, не то, думаю, он меня там всю разворотит и будут разрывы, и бормочу:

– Ты чего, Леонардик! Ты чего! Сумасшедший! Ты же умер!

Так я бормочу и ноги на всякий случай не сжимаю, ну, будь что будет, только, шепчу, не убивай! я еще жить немножечко хочу!.. Ой!

Никогда при жизни храбрецом Леонардик не был, на подвиги не тянул, и долго, бывало, возилась я с ним, раздувая потухший, сырой костер, ой, буквально часами дуешь-дуешь, а все без толку, покуда из искры… такая тоска!.. ой! а здесь, смотрю, дело складывается по-иному, насел, груди руками сдавил, и не так, как прежде, слюняво, страдательно, а крепко, даже, может быть, чуточку крепче, чем надо, то есть именно так, как надо, сдавил, весь выпрямился и пошел! пошел! Я думаю: ну, вот! ну, вот сейчас!.. Однако не тут-то было…

И мне самой даже интересно: вот, думаю, какие превращения, кто бы мог подумать! А он вдобавок что-то бормочет, вроде бы как: девочка ты моя, Жанночка любимая, то есть в роль вошел, вообразил невесть что и от этого еще больше распалился. Славно наяривает! Господи, думаю, это ж надо такое! Сначала интеллектуальными беседами про Бога занимал, а потом, сбросив личину, взялся за дело, ой, только еще, ой, еще, Леонардик! Ой, как сладенько, ой! ой! ой! – как вкусненько… милый!.. ой! Ай! Господи! Ой, а-а-а-а-а!!!

Я в подушку вцепилась, вгрызлась в подушку, ору. Кончила раз, другой, и снова забрало, забирает волнами, одна на другую набегает, тело прыгает. Боже ты мой! опомниться не дает, а у него – ну, лучше не придумаешь!.. И я стала визжать и кусаться, и из кожи лезть, подушку кусаю, а потом, чтобы себя совсем не растерять, палец большой в рот положила, сосу…