Он курил и курил... В комнате уже было так темно, что он не различал даже мебели.
Ему хотелось спать. Он чувствовал, что, если сдастся, бросит сигарету в пепельницу, закроет глаза, то...
Веки его опустились. Снилось ли ему или просто казалось, что чьи-то заботливые руки поднимают его куда-то в воздух, все выше и выше, несут... опускают на землю...
Глава двадцать третья
СОН
Широко шагая, даже чуть подпрыгивая на своих крепких, слегка пружинящих ногах, шел по московской улице Франклин Делано Рузвельт, тридцать второй президент Соединенных Штатов Америки.
На нем была темно-синяя накидка американского военно-морского офицера и старая, помятая фетровая шляпа.
Как он попал сюда, в центр Москвы? Как преодолел тысячи миль, отделяющих Уорм-Спрингз от советской столицы? Каким чудом ожили его уже много лет бездействующие ноги? Рузвельт не задавал себе этих вопросов. Все происходило как бы само собой и в пояснениях не нуждалось. Он шел легкой походкой, шел, расстегнув накидку, чтобы она не мешала ему широко размахивать руками, шел, будто парил над тротуаром.
Да, президент шел по Москве — в этом у него не было ни малейшего сомнения. В последние месяцы виды советской столицы очень часто появлялись на обложках иллюстрированных американских журналов, и сейчас они вставали перед ним воочию...
Красная площадь, вот на стене длинного, приземистого здания развешаны портреты: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Рузвельт сразу же узнал площадь по старинной церкви с разноцветными куполами и, повернув голову вправо, убедился, что идет вдоль зубчатой стены Кремля. Он увидел красный Мавзолей у стены...
Сколько раз в своей жизни президент — и вслух и мысленно — произносил это слово «Кремлин» — «Кремль». И вот теперь он все это видел.
Он знал, что идет в Кремль, идет для того, чтобы встретиться со Сталиным, встретиться и задать ему вопрос: «Как вы могли?! Почему вы обманули меня, перечеркнули свое обещание начать переброску советских дивизий на Дальний Восток?»
Желание задать этот вопрос, мучительное и непреоборимое, подняло Рузвельта на ноги, пронесло над морями и континентами...
И вдруг в ушах президента зазвучали слова маршала, слова, произнесенные в Ялте, на одном из банкетов:
«В союзе союзники не должны обманывать друг друга. Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: „А почему бы мне не обмануть моего союзника?“ Но я как наивный человек считаю, что лучше не обманывать своего союзника... Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, может быть, потому, что не так уж легко обмануть друг друга?»
Да, об этих словах можно будет напомнить Сталину при встрече. Спросить с убийственной иронией: не эта ли мысль владела им, когда он давал свое обещание помочь Америке?
«Нет, нет, не надо! — тут же одернул себя Рузвельт. — Может быть, говоря об обмане, Сталин имел в виду тайну, которой я должен был бы поделиться с ним, если считаю, что вправе рассчитывать на его искренность. Впрочем, нет, не должен! Неизвестно еще, взорвется ли эта бомба».
И, дав себе «отпущение грехов», Рузвельт снова ощутил обиду на Сталина. Да, эту обиду он выскажет ему без обиняков!
Президент шел широким шагом, размахивая руками, шел без всякой посторонней помощи, так, как ходил четверть века тому назад. Где вход в Кремль? Пропустят ли его туда? Там ли, за зубчатой стеной, находится сейчас Сталин? Согласится ли он его принять? Рузвельт не задавал себе этих вопросов. Он знал только одно: еще десять — пятнадцать минут, и он встретится со Сталиным.
Какая интуиция, какие воспоминания о том, что он видел на фотоснимках и киноэкранах, какие рассказы американцев, побывавших в Кремле, указывали сейчас президенту путь? Он не отдавал себе в этом отчета. Он быстро шел, уверенный, что идет именно туда, куда должен идти...
Он уже у ворот, где стоят часовые. Ему и в голову не приходит мысль, что они его могут остановить. И его действительно никто не задерживает. Он только спрашивает неизвестно кого: «Как пройти к маршалу Сталину?» И кто-то незримый отвечает ему. Ответ доносится неведомо откуда. Нет, не из пространства, а из глубины подсознания Рузвельта: «Сейчас направо... потом прямо... теперь вон в тот подъезд... А сейчас на второй этаж...»
Может быть, Гопкинс, Гарриман или Черчилль рассказывали ему, как они проходили в кабинет Сталина?
И вот президент у заветной двери. Это, конечно, приемная. У стен в креслах и на стульях сидят какие-то люди в военной форме и в гражданском. Рузвельт видит их мельком, как бы боковым зрением, они, по-видимому, не замечают его...
Все внимание президента сосредоточено на заветной двери. «Постучать или не постучать?» — спрашивает он себя. Потом прикасается ладонью к двери, нажимает на нее.
...Сталин стоит посреди большой комнаты. Стоит неподвижно. Какое-то мгновение Рузвельту кажется, что это не сам Сталин, а его портрет, — точно такой же, во весь рост, он только что видел на стене здания напротив Кремля.
Но все же президент поспешно произносит:
— Здравствуйте, мой дорогой маршал!
Он видит, как большой портрет вдруг оживает. Слегка вздрагивают в улыбке усы. В правой руке оказывается трубка.
И тут Сталин говорит:
— Здравствуйте, господин президент!
Они по-прежнему стоят друг против друга. Сталин не предлагает Рузвельту сесть и не садится сам. Видимо, он очень занят. Президент не предупредил его о своем приходе, а в приемной ждут люди...
— Я... пришел на минуту, всего лишь на минуту, маршал, — слегка задыхаясь от волнения, произносит Рузвельт. — Мне нужно задать вам вопрос... Только один вопрос…
Сталин молча смотрит на него.
— Я пришел, чтобы спросить: почему же вы?.. — успевает выговорить Рузвельт, чувствуя, что у него сжимается горло.
— Это не так, господин президент! — медленно, спокойно говорит Сталин, и Рузвельту кажется, будто его слова осязаемы, будто они тяжело повисают в воздухе.
«Откуда он знает, о чем я хочу его спросить?.. Как, каким образом он догадался?.. Может быть, он и впрямь умеет читать в душах?.. Нет, нет, он, конечно, имеет в виду что-то другое».
— Я пришел спросить вас... — срывающимся голосом говорит президент. — Вы дали мне обещание помочь нам на Дальнем Востоке...
— Мы не отказываемся от нашего обещания. Однако война еще не кончилась, — по-прежнему неторопливо отвечает Сталин.
— Но вы обещали и другое! — взволнованно восклицает Рузвельт. — Вы обещали начать переброску своих дивизий на Дальний Восток и этим сковать Квантунскую армию...
— И что же? — пристально глядя в глаза президенту, спрашивает Сталин.
«Почему он разговаривает со мной таким ледяным тоном?» — думает Рузвельт. На мгновение перед его мысленным взором встает тот Сталин, с которым он беседовал в Кореизе... Но видение тут же исчезает. Перед ним сейчас другой Сталин — холодный, чужой, неприступный...
— Как «что же»?! — с отчаянием в голосе спрашивает президент. — Вы же не выполнили своего обещания! Японцы начали переброску Квантунской армии на тихоокеанский театр военных действий... Вы... вы обманули меня!
— Нет, господин президент, мы вас ни разу не обманывали! — спокойно произносит Сталин и, немного помолчав, спрашивает: — Можете ли и вы сказать, что никогда нас не обманывали?
В комнате вдруг стало темнее. Или это только кажется Рузвельту? Он думает: «Неужели уже наступил вечер? Может быть, в Москве, как и на юге, сумрак сгущается внезапно?»
— Но ведь мы открыли второй фронт, — пытается возразить президент. — Мы же его открыли...
— У нас в народе, — Сталин невесело улыбается, — у нас в народе говорят: «Дорого яичко ко Христову дню».
— Что это значит?
— Это значит, что подарок особенно ценен тогда, когда его получаешь вовремя. А ваш «подарок»...
— Разве он не пригодился? Разве мы не помогли вам?
— Да, но когда немцы были уже фактически разгромлены Красной Армией.
