— Но раньше мы не могли.

— Вспомните Арденны, господин президент, — с невеселой усмешкой глядя на Рузвельта, говорит Сталин. — Когда союзники попали в немецкую мышеловку и, оказавшись на грани серьезного поражения, попросили нас о помощи, слов «не могли» в нашем лексиконе не было.

Маршал замолкает и выжидательно смотрит на Рузвельта. Президент тоже молчит.

— Еще немного, и не потребовалось бы никакого второго фронта, — продолжает Сталин. — Вы это знаете... и Черчилль тоже знает.

— Мне казалось, что вы поставили крест на всем плохом, что было между нами, — печально говорит Рузвельт. — Мне казалось, что вы решили не вспоминать прошлое... И вы никогда не обманывали меня, а теперь...

— Я и теперь вас не обманываю. Слушайте!

И неожиданно громким, резким голосом Сталин произносит:

— Товарищ Антонов!

И тотчас же неизвестно откуда в комнату доносятся слова:

— Слушаю вас, товарищ маршал!

— Сколько дивизий на сегодняшний день переброшено в Приморье?

— Пятнадцать, товарищ маршал! — раздается ответ. — И еще десять находятся в пути следования.

— У меня все, — говорит Сталин. — Спасибо.

И в комнате вновь наступает тишина.

— Вот так, господин президент, — задумчиво покачав головой, говорит Сталин. — А теперь присядем.

И, указав на стоящий у стены диван, первым подходит к нему.

Теперь они сидят рядом. Сталин закуривает трубку. Рузвельт опускает руку в карман в поисках пачки «Кэмел». Но карман пуст...

— Закурите мои, — предлагает маршал, встает, подходит к письменному столу и возвращается с раскрытой зеленой коробкой. Сколько раз президент видел такие же на столах Конференций в Тегеране и Ялте!

Первый раз в жизни Рузвельт закуривает папиросу. У нее какой-то странный вкус. Трудно удержаться от кашля.

— Непривычно? — спрашивает Сталин.

— Непривычно для меня то, что я оказался перед вами в ложном положении. А папиросы... Наверное, мы должны, научиться уважать ваши вкусы и считаться с ними... Вы знаете, мне жаль, что вы не родились американцем.

— Это почему же? — недоуменно спрашивает Сталин.

— Нам не хватает честных людей... А ваши таланты и в Америке привели бы вас на вершину власти.

— Я родился в семье сапожника, господин президент, — усмехается Сталин.

— Какое это имеет значение? Америка — страна...

— Знаю, — прерывает Сталин и зажигает потухшую трубку, — страна... «равных возможностей», не так ли? Теперь разрешите задать вам вопрос. Представьте себе, что вы — со всеми вашими данными и способностями — родились бы в бедной семье и не смогли бы преодолеть социальные барьеры на пути к президентству. Ведь не было бы тогда Франклина Рузвельта в Белом доме, и не было бы тогда в Америке такого хорошего президента... Или представьте себе на мгновение, что вы родились бы в негритянской семье. Стали бы вы президентом?.. О чем вы задумались? — спрашивает Сталин умолкшего Рузвельта. — О «равных возможностях»?

— Да. Но не о тех, о каких вы говорите. Я думаю о равных возможностях приносить друг другу пользу... Когда в тридцать третьем году я настоял на признании большевистской России, мне казалось, что я ее облагодетельствовал. Мог ли я думать, что настанет время, когда Россия спасет нашу страну от гитлеровского нашествия? И мог ли я предполагать, что без вашей помощи сотни тысяч американцев были бы обречены на гибель в пучине Тихого океана и на его островах?

— Надо всегда смотреть вперед, господин президент, — негромко говорит Сталин.

...И вдруг стены комнаты сотряслись от какого-то взрыва. Оконные стекла задребезжали... Затем второй... Третий...

— Что это?! — вскакивая с дивана, восклицает Рузвельт. — Немцы бомбят Москву?

— Успокойтесь, господин президент, — оставаясь сидеть на своем месте, спокойно и добродушно говорит Сталин. — Это салют. Страна салютует войскам Второго Белорусского фронта, освободившим польский город Гданьск.

«Салют... Гданьск...» — все еще не придя в себя, мысленно повторяет Рузвельт. Да, теперь он вспоминает сообщения о московских салютах, он ведь не раз видел красочные фотографии фейерверков в американских журналах.

— А где же... фейерверк? — растерянно спрашивает Рузвельт.

— Подойдите к окну, господин президент, — говорит Сталин и, сделав несколько шагов, отодвигает белую складчатую штору.

И Рузвельт видит, как над Москвой взвиваются огненные букеты и осыпаются на людные улицы гирляндами многоцветных искр.

Потом все смолкает.

Сталин задергивает штору, и в комнате становится темно.

— Понравилось? — спрашивает он, зажигая свет, и в голосе его звучит нескрываемая гордость.

— Это не то слово, маршал, — печально произносит Рузвельт. — Когда я смотрел на огни, взметающиеся ввысь, мне казалось, что это души ваших людей со славой устремляются в вечность...

— Да. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины... Но я сказал, что надо всегда смотреть вперед. И повторяю это. Как вы представляете себе наше послевоенное будущее, господин президент? Какое слово, какой символ избрали бы вы для обозначения этого будущего?

— А вы, маршал?

— Единство.

— Это хорошее слово... Но все мы смертны, маршал. Скажите мне положа руку на сердце: убеждены ли вы, что и для тех, кто придет вам на смену, это слово останется путеводной звездой?

В комнате воцаряется тишина. Сталин молчит. Потом, глядя в глаза президенту, он медленно говорит:

— Я убежден. А вы?.. Уверены ли вы в тех, кто придет вам на смену?

И вдруг все исчезло. Не было Сталина, раздвинулись, растворились в воздухе стены его кабинета, и Рузвельт как бы со стороны увидел самого себя, шагающего между каким-то зданием и высокой стеной с редкими зубцами.

И вдруг его обожгла мысль: «А на каком языке мы разговаривали? Ведь не было ни Павлова, ни Болена. В комнате вообще никого не было, кроме нас. И все же мы понимали друг друга. На каком языке говорил Сталин? Английского он не знает. Но как же он тогда понимал меня? И как я его понимал? Чудо! Истинное чудо!.. А куда я сейчас иду? Ах, да, конечно, к тем самым воротам под башней, через которые вошел сюда, в Кремль...»

Рузвельту было до боли обидно, что его разговор со Сталиным прервался так неожиданно. Он хотел снова увидеть его — пусть только на мгновение. Быть может, президента угнетала мысль, что он все же умолчал о бомбе?..

Рузвельт подошел к Кремлевским воротам и вдруг... остановился в недоумении.

Из позднего вечера он шагнул в полдень. Сияло солнце, по улице мчались машины привычных марок — «форды», «паккарды», «кадиллаки»... Да где же он, черт побери? Прямо перед ним высился старинный особняк. Но это... это же «Блэйр-хаус», резиденция иностранных гостей президента... А раз так, то... Рузвельт быстро обернулся. Он увидел Белый дом, огражденный металлической решеткой. Значит, он на Пенсильвания-авеню? Да, президент был в Вашингтоне.

«Стало быть, я у себя дома! — подумал он. — Бывают же чудеса! Сейчас поднимусь в Овальный кабинет и прикажу позвонить в Уорм-Спрингз, чтобы за мной выслали самолет! Воображаю, какой там поднялся переполох, когда я исчез. Но все они замрут от удивления, когда я расскажу им, где побывал и с кем разговаривал!»

Рузвельт подошел к металлической изгороди, внимательно наблюдая за стоявшим у будки охранником. Интересно, как тот будет реагировать на появление президента, идущего пешком, а не подъехавшего, как обычно, в автомобиле. Но, к удивлению Рузвельта, охранник не обратил на него ни малейшего внимания, будто мимо прошло бестелесное существо. Не здоровались с ним и люди, спешившие в Белый дом или выходившие оттуда.

«Черт с ними!» — подумал Рузвельт. Он торопился в свой Овальный кабинет. Ему не терпелось позвонить Маршаллу и спросить, есть ли какие-нибудь новости с Дальнего Востока. И вот он у двери, которую раскрывал и закрывал так много раз за последние двенадцать лет, с тех пор, как стал президентом.