С некоторым усилием она приподняла край ковра, вытащила из-под него небольшой альбом в сафьяновом переплете и, протягивая его Рузвельту, спросила:

— Этот?

Президент взглянул на ее раскрасневшееся лицо, съехавшую набок шляпу-тюрбан и радостно воскликнул:

— Этот! Ну, конечно же, этот!

Он буквально выхватил из рук Люси альбом и, прижимая его к груди, все тем же возбужденно-радостным голосом проговорил:

— Даже полиция попадает впросак, когда хочет перехитрить президента! Майк знал, что я еду к тебе, и так торопился избавить меня от своего присутствия, что забыл об альбоме. Что ж, посмотрим, посмотрим...

Обладатель бесчисленных альбомов с марками, он почти не надеялся на то, что мэр маленького городка поразит его воображение каким-либо редким экземпляром, но, с его поистине детской страстью к коллекционированию, не мог без волнения видеть новый альбом. И сейчас он, казалось, забыл обо всем на свете, даже о Люси.

— Посмотрим, посмотрим... — бормотал Рузвельт, откинув твердую обложку альбома и поднеся его к своим близоруким глазам.

— Так... здесь разные комплименты по моему адресу, читать не будем... А дальше?..

И он стал перелистывать страницы, не обращая внимания на Люси, пытавшуюся заглянуть через его плечо.

— Хо-хо! Неплохо, совсем неплохо, — продолжал бормотать президент. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы определить ценность того или иного экземпляра.

Заметив, что Люси тщетно пытается увидеть марки, он положил альбом себе на колени и, тыча пальцем в разноцветные квадратики, начал объяснять:

— Смотри! Вот эта серия — из Британского Северного Борнео. Там, как правило, изображают зверей или птиц. Вот попугай, орангутан... А вот это... знаешь, что это за зверюга? Тапир!

Он неторопливо перелистывал страницы.

— Зебра... Жираф... Это — из Ньясаленда. Какой еще экзотикой хочет порадовать нас любезный мэр? Та-ак... Золотой Берег, Британская Гвиана... Барбадос. А вот Ямайка и Тринидад...

В альбоме было не так уж много страниц, массивность ему придавал твердый переплет. Президент просмотрел все марки, а затем вернулся к первой странице.

Люси растроганно глядела на Рузвельта. Он совершенно преобразился и походил теперь на мальчишку, рождественским утром обнаружившего в своем чулке долгожданный подарок. Трудно было поверять, что этот человек, только что рассуждавший о жизни и смерти, о будущем человечества, может так самозабвенно разглядывать пестрые картинки. Лицо президента было освещено лучами солнца, неожиданно выглянувшего из-за черной тучи.

Время от времени он говорил, словно обращаясь к самому себе:

— Та-ак... это у меня, конечно, есть... и это тоже... А вот за эту спасибо, уважаемый мэр, — у моего экземпляра повреждены зубцы... Эта пойдет в обменный фонд...

И вдруг он умолк, хотя взгляд его был по-прежнему прикован к альбому. Лицо его омрачилось, морщины на лбу обозначились резче.

— Ты... ты нашел какую-нибудь редкую марку? — поспешно спросила Люси.

На лице Рузвельта появилась ироническая улыбка.

— Посмотри! — сказал он. — Тебе, конечно, знакомо это животное?

И он протянул ей альбом, держа ноготь указательного пальца над большой маркой. Люси склонила голову.

— Конечно! — ответила она. — Это же носорог. Такого можно увидеть в любом хорошем зоопарке.

— Как, по-твоему, на кого он похож? — не отрывая взгляда от марки, спросил президент.

— На кого похож? — недоуменно переспросила Люси.

— Вот именно, — нетерпеливо произнес Рузвельт. — Кого из знакомых он тебе напоминает?

— Трудно сказать, — с еще большим недоумением проговорила Люси.

— О, господи! — воскликнул президент. — Черчилля! Нашего дорогого Уинни! Вглядись: рог — это его сигара. Лицо, точнее, морда — воплощение агрессивности. Туловище?.. Ну, это уже совсем, как у Уинстона. Того и гляди, этот «Черчирог» сорвется с марки... Наклонит голову, воинственно выставит рог и...

Люси рассмеялась:

— А знаешь, Фрэнк, я тебе завидую. Несколько минут назад ты говорил о таких серьезных вещах! И вдруг превратился в шаловливого ребенка. Весело шутишь...

Рузвельт ответил не сразу.

— Нет, Люси, не «вдруг»... — произнес, он наконец. — И мое отношение к Черчиллю изменилось «не вдруг»...

— Не понимаю, — переходя уже на серьезный тон, сказала Люси. — Ведь Уинстон Черчилль — твой лучший друг, это общеизвестно. А сейчас ты сравниваешь его с носорогом, упрекаешь в агрессивности... Разве это можно принять иначе как шутку?

— Да, да, конечно... — рассеянно проговорил президент.

— Я вспоминаю, как нам пришлось отменить свидание весной сорок третьего года именно потому, что в это время к тебе в Вашингтон приехал Черчилль.

— Ну вот, — с печальной усмешкой сказал Рузвельт, — значит, и у тебя есть свой счет к носорогу.

— Опять ты шутишь, Фрэнк! Неужели ты думаешь, я не понимала, что твоя встреча с Черчиллем была в сто раз важнее, чем со мной? — воскликнула Люси. И добавила: — Может быть, я немножко ревновала тебя к нему — думала, что вот ты беседуешь с очень близким тебе человеком, и этот человек — не я.

Она умолкла. Молчал и президент, погруженный в свои думы.

— Ты знаешь, — нарушила молчание Люси, — в те дни мне хотелось стать невидимкой и пробраться к тебе в Овальный кабинет.

— Чтобы подслушать мои секретные переговоры с Черчиллем? — добродушно спросил Рузвельт. — Что ж, дорогая моя Мата Хари, выходит, не зря говорят, что с тобой я более откровенен, чем, скажем, с Гарольдом Икесом.

— Но это же неправда! — возмущенно проговорила Люси.

— Почему неправда? Ты мой друг навечно, а Икес — невыносимый брюзга.

— Не надо быть таким несправедливым, Фрэнк, даже когда ты шутишь! — сказала Люси. — Ты знаешь, у нас с тобой есть одна-единственная тайна. Это тайна нашей любви. Впрочем, и она уже для многих перестала быть тайной... Нет, я не хотела подслушивать твои секретные переговоры с Черчиллем. Я просто хотела быть незримой свидетельницей твоей встречи с ним: лишний раз убедиться, что у тебя есть еще один друг, мыслящий так же, как ты, и всегда готовый поддержать тебя в трудную минуту. А сколько тяжелых, даже трагических... нет, не минут, а дней, месяцев было во время этой войны!.. Знаешь, Фрэнк, я представляла себе, как Черчилль входит в Овальный кабинет, как радостно ты улыбаешься, как протягиваешь ему обе руки из-за стола... Ведь твоя радость — моя радость... Кстати, как вы обращаетесь друг к другу, когда бываете наедине?

«Как мы обращаемся друг к другу?» — мысленно спросил себя президент. И ответил:

— Я что-то никогда не думал об этом. Погоди... Я его зову Уинстон...

— А он тебя — Фрэнк?

— Вот уж никогда! — с неожиданным высокомерием воскликнул Рузвельт. — Только «мистер президент»!

— Почему? — удивленно спросила Люси.

— Ему виднее, — неопределенно ответил Рузвельт.

— Ну, все равно... Зная о ваших встречах, я хотела быть рядом с тобой — пусть незримо, пусть молча, только бы видеть улыбку, радость на твоем лице... Я живо представляла себе, как он входит, и ты ему говоришь: «Хэлло, мой дорогой Уинстон!», и он обнимает тебя, — словом, встреча друзей, встреча единомышленников...

— Нет, — невольно стал вспоминать президент, — все было не так. Кажется, я сказал: «Наконец-то вы здесь, Уинстон!» Он ответил... Что же он ответил?.. Кажется, так: «Еще не совсем!»

Потом он достал длинную, черно-коричневую сигару, пошарил в карманах, видимо, в поисках ножика-«гильотинки», чтобы обрезать кончик, так и не нашел его, расковырял конец сигары ногтем, сунул ее в рот, закурил и, не вынимая изо рта, сказал: «Вот теперь я здесь. Весь целиком!»

С чего же началась беседа? Рузвельт хорошо помнил ту встречу.

Он спросил Черчилля, усевшегося в кресло у стола:

— Ну, какие новые идеи вы привезли в Белый дом, Уинстон? Встреча со Сталиным не за горами.

— Я не меняю идеи, как денди меняют свои перчатки. Идеи — прежние. Но я приехал с просьбой.