Дверь распахнулась, и показался мертвенно-бледный Пентауров в измятом и изорванном платье. Не то плач, не то какие-то слова невнятно рокотали в его горле.

— Можете ехать в Питер: теперь с вами драться никто не станет! — напутствовал его Шемякин.

Помутившиеся, блуждающие глаза Пентаурова вдруг наткнулись на кучку перепуганных женщин, сбившихся в конце коридора. Среди них была… Леня.

Пентауров заморгал, словно прогоняя что-то почудившееся, потом, косясь на нее, как пугливая лошадь на куст, прошмыгнул мимо и исчез в зале.

— Сашка, ты с ума сошел?! — закричала, обретя дар слова, Аня.

— Нет, как будто ничего, здоров!… — ответил Шемякин, трогая себя за лоб и принимая свой обычный вид и тон; только почерневшие глаза его еще не успели отойти и стать обычными серыми.

— Ты его выпорол? Дворянина? — только шепотом и смогла выговорить Степнина.

— Бабушка, не мог я же ему отказать: он сам просил об этом!

— Вздор несешь!

— Ей-богу, бабушка, правда! Просил устроить так, чтобы никто драться с ним не стал! Я и устроил. Разве нехорошо?

Шемякин совсем овладел собой.

— Да ведь он же дворянин?!

— А я его на коврике, бабушка: на коврике это совсем хорошо!

— Молодец! Так и следовало его проучить! — сказал Плетнев.

— Господа, дворян же не порют? — воскликнула Серафима Семеновна.

— Если они не врут, маменька! — откликнулся Шемякин. — А кто врет, тому чики-чики бывает; так меня в детстве учили, ей-богу!

— Ах ты, разбойник! Ах ты, шут! — говорила Степнина, идя под руку с ним из коридора. — Вот уж действительно, мозгу не вместить, что натворил!

— Бабушка, это я в государственных целях сделал! — оправдывался Шемякин. — Гусары его могли на дуэли убить; это им что — тьфу и ничего больше, а он говорил, что он человек нужный, полезный! Я и подумал: оставлю-ка я господ гусар с носом, пусть он себе назло им живет… Я о нем от души позаботился! Право!

— Теперь ездить к нам побоятся люди, скажут — выпорют!

— И отлично, бабушка! — вмешалась Соня. — По крайней мере только хорошие люди ездить будут!

— Я знаю, о ком вы в действительности подумали, Александр Николаевич! — тихо произнесла Леня, взяв свободную левую руку Шемякина и пожав ее. — Было ужасно, но спасибо вам!

Она поспешила к своему жениху.

На балкон, куда опять собрались все, торопливо вышла Ненила, направилась прямо к Шемякину, взяла его руку и громко чмокнула ее.

— Спасибо, батюшка, что поучил этого молодца: давно плакали по нем розги! — сказала она и поклонилась в пояс. — Вот как утешил на старости лет, свечку за твое здоровье поставлю! Всегда говорила, что из тебя прок будет!

Молодежью вдруг овладел приступ смеха. Первою закатилась, припав к спинке стула, Соня; ей принялись вторить и остальные.

— И поделом, и поделом! — восклицали то тот, то другой.

— Но какой у него был вид?! — заливалась Анечка. — Как он визжал! Я думала, его режут!

Появились улыбки и на лицах старших.

— Барыня Грунина приехали! — возгласил из дверей лакей; вслед за ним появилась и сопровождаемая Нюрочкой Марья Михайловна.

— Что, не у вас был сейчас Пентауров? — осведомилась она, здороваясь с хозяевами.

— Нет, не у нас… — не сморгнув, ответил Шемякин. — А что?

— Да совсем странный какой-то: смотрим, едет человек, чуть не шагом, сам задом наперед коленями на сиденье стоит. Поравнялись мы — вижу: батюшки, Пентауров?! И расстроенный, всклокоченный! «Что это вы, — спрашиваю, — на коленках едете?» Вообразите, лошадей даже не остановил, только рукой эдак обвел: «Вид, — говорит, — очень хорош!» Он не рехнулся ли?

— Бедный! Возможно… Сам мне говорил, что он очень расстроен! — проговорил, качнув головой, Шемякин.

— А в Рязани у нас короб новостей! — продолжала, усаживаясь Грунина.

— Не удивишь, матушка, своих у нас много! — прервала ее Степнина.

— Ну-те, какие? — Мария Михайловна приготовилась слушать: она специально за тем и приехала, чтобы почерпнуть вдохновения для продолжения тех сказок из тысячи и одной ночи, которые гуляли по Рязани о происшествии в Баграмове. О бегстве Лени и о том, что она находилась в Рыбном, Марья Михайловна, а стало быть и Рязань, еще ничего не знали.

— Дочку нам новую Бог послал, и две свадьбы у нас на днях будут, вот какие! Эту стрекозу замуж выдаем, — рука Степниной указала на Соню и затем еще на кого-то, находившегося за спиной Груниной, — и эту!

Марья Михайловна грузно повернулась и замахала руками, словно собираясь упасть в обморок. Ее и вправду чуть не хватил удар: перед ней стояла Леня!

Роману конец. Но, расставаясь с действующими лицами его, надо сказать о них несколько заключительных слов.

Свадьбы Лени и Сони произошли в один день, двадцать пятого сентября. Венчались они в своей церкви в Рыбном, и как ни хотелось обеим невестам, чтоб все было как можно скромнее, желание их не исполнилось. Съехался весь уезд и все офицеры гусарского полка, гремел оркестр, и старый дом, полный нарядными людьми, весельем и шумом, сиял тысячью огней среди темного «бабушкиного» сада.

В самый разгар танцев Степнина вышла на балкон отдохнуть и подышать свежим воздухом. С ней подошла к перилам Ненила, стоявшая у настежь распахнутых дверей и смотревшая на общее веселье.

— Устала, Ненилушка, слабеть начинаю! — сказала Аграфена Степановна.

Старая нянька не отвечала. В саду царила тишина. Слышно было, как то здесь, то там тихо шелестели падавшие листья.

— Это мы с тобой… — тихо молвила Степнина, глядя в непроницаемую тьму перед собой…

Стратилат и Агафон, собравшиеся на другой же день уходить в Москву, опять должны были отложить свой уход: их пригласила Леня на свою свадьбу.

Не приказала их никуда отпускать из имения и Степнина. Приглашены были, разумеется, и Шилин с Тихоном, звать которых ездил в Рязань сам Светицкий.

Он хотел сделать попытку заплатить Стратилату и Агафону, но Леня, боясь, что они обидятся, попросила не делать этого.

— Вы мои первые гости! — сказала Леня, встречая своих друзей и принимая их общий подарок — букет цветов.

Компания жалась в уголке и оттуда следила за «своей» Леонидой Николаевной, а она, вся в белом, счастливая до сияния, не расставалась с их букетом, и белым облачком летала по залу; улучив минуту, она подбегала к ним и перемолвливалась словцом-другим.

На другой день, после теплого прощания с Леней и ее мужем, Стратилат и Агафон надели свои узелки на палки и пустились в путь. Каждый из них нес в руке по кульку с остатками от обильного свадебного ужина.

Отойдя верст двадцать от Рыбного, будущие актеры остановились и сели отдохнуть и закусить.

— Ну-ка, Господи благослови, хватим свадебного! — весело сказал Стратилат, запуская руку в свой кулек и извлекая из него что-то завернутое в бумагу. Он развернул ее и увидал кусок пирога, а на нем белый конвертик.

— Это еще что? — воскликнул он.

Такой же конвертик оказался и у Агафона.

Они распечатали их и нашли в каждом по пяти сторублевых бумажек и по записочке, написанной Леней: «Хлеб-соль на будущее новоселье от искреннего друга Леониды Светицкой».

— Душа, брат, у нее… большая душа!… — дрогнувшим голосом сказал Стратилат. — Ни слова ведь в Рыбном она нам о деньгах не сказала!

— Не взяли бы! — ответил Агафон. — А здесь возьмем, и совесть не грызет. — Не плату дала!

— Записочку бы не утерять! — продолжал Стратилат, тщательно пряча бумажку. — Дороже денег она! Люди, брат, мы с тобой по ней выходим!

— В люди и выйдем! — с упорством в голосе, словно пророчествуя, пророкотал Агафон.

— Верно, брат! Доля наша, не прячься, все едино найдем, где ты; ау?! — во всю грудь крикнул Стратилат; смелые серые глаза его загорелись огнем и окинули вившуюся впереди дорогу, словно и впрямь выискивая идущее где-то впереди счастье.

— Ау! — отозвалось совсем близко из перелеска.