Марья Ивановна скромно умалчивала только об одном обстоятельстве: именно, что она, несмотря на испуг и суматоху, успела слазить к мертвой в карман и переложить в свой собственный пачку сторублевок.

Выпроводив Стратилата, превратившегося у него в задней каморке в Пентаурова, Шилин, не зажигая огня, уселся у отворенного на улицу окошка и не без тревоги вслушивался в ночную тишину. Рязань спала; изредка слышалось бесцельное повякиванье собак.

Прошло с час, и через дорогу по направлению к дому Шилина мелькнула чья-то тень. Он встал и столкнулся в дверях с запыхавшимся Стратилатом.

— Достал? — шепотом спросил Шилин.

— Держи… — так же ответил прибежавший, суя ему в руку бумагу.

Оба поспешно пошли в заднюю горенку; хозяин зажег свечу, и Стратилат принялся мазать себе маслом лицо и сдирать парик и наклеенные брови. Шилин развернул бумагу, убедился, что это была действительно Ленина вольная, и бережно спрятал ее к себе в карман.

— Чуть не влопался! — повествовал Стратилат. — Только это я отыскал бумагу — вдруг шасть кто-то в кабинет: гляжу, старуха, Людмила Марковна! Увидала меня, да назад, за дверь — и бряк там с ног! А я в окно и давай Бог ноги!

— Упала, говоришь?

— То есть, вот как: от всей души! Уж не померла ли?

— Никто больше не видал вас?

— Ни, ни…

— И впрямь могла с перепугу помереть старуха… — раздумчиво проговорил Шилин. — Тогда ведь за Леонидой Николаевной сейчас гнать надо!

— Истинно! — согласился Стратилат. — Без бабки он завтра же что хочет, то с ней и сделает!

— Надо узнать, что у них творится?… — сказал Шилин.

— Как узнать? Назад ведь не полезешь?

— И не нужно. Иди ты к себе, спать ложись, а я на Большой улице постерегу, не будет ли тревоги…

Стратилат исчез. Смарагд Захарович надел поддевку, вышел на крыльцо и, заперев за собой дверь, направился к дому Пентаурова.

Темные улицы были пустынны. На Большой кое-где, на далеком расстоянии друг от друга, словно желтые светляки, мерцали масляные фонари. Темны и безмолвны были и пентауровский двор, и огромная махина дома.

Шилин прошел вдоль него, затем вернулся и присел на лавочку у ворот так, что со стороны видно его совершенно не было.

Все спало по-прежнему. Минуло порядочно времени, и Шилин, встав, чтобы поразмять ноги, обратил внимание на то, что листва деревьев парка за домом ярко освещена: в комнатах с той стороны, стало быть, почему-то зажгли огни.

«Что-нибудь да случилось?» — размышлял он, глядя на свет на деревьях, и вдруг заслышал хлопанье дверей и начавшуюся беготню во дворе.

— Воды, скорей воды! — прокричал с подъезда чей-то голос. — Пожар! Барыня померла!

Шилин бросился домой, разбудил Мавру и, велев ей ждать себя и гостью, сам запряг лошадей и покатил в Баграмово.

«Что за пожар? — думал он по пути, подхлестывая коньков и то и дело оглядываясь назад. — С чего?»

Не успел он отъехать и трех верст, на небе за его спиной, что провал в преисподнюю, мутно заалело зарево.

Утром Степан Владимирович, ночевавший в театре, стоял на сцене и отдавал распоряжения Маремьяну насчет похорон и поисков на пожарище на месте кабинета серебра, и уже собрался идти садиться в коляску, чтобы ехать в Баграмово, когда к нему подошел с шапкой в руке Белявка.

— До вашей милости! — проговорил он, отвешивая низкий поклон.

— Что тебе? — сердито спросил Пентауров.

— Так шо теперь дилать нам нечего…

— Ну?

— Явите милость: прикажите мени расчет дать!

— Какой расчет? Ясно, кажется, было сказано тебе, чтобы все убирались к черту!

— Я ж за гроши, а не за черта служив! — дерзко возразил Белявка. — Мне до Москвы треба. Прикажите дать расчет!…

Взбешенный Пентауров ухватил его за ворот и, встряхивая, попер перед собой к выходу:

— Вот тебе расчет! Вот тебе расчет! — повторял он, сопровождая эти слова пинками коленом в непринятое к упоминанию в печати место.

Кучер и форейторы, ожидавшие выхода барина у подъезда театра, увидали неожиданное зрелище: Белявка распахнул лбом выходную дверь, а затем, махая руками, что птица крыльями, вылетел из театра и плюхнулся на то место, где лежал когда-то пьяный Бонапарте.

— Вон, скотина! — прокричал показавшийся барин. — Выпороть велю!

Но пороть было бы некого: Белявка уже несся во всю прыть по улице под смех и улюлюканье кучки мальчишек, зевавших на лошадей.

Полет Белявки несколько поутихомирил раздражение и злость Пентаурова, клокотавшие в его груди, и, мерно покачиваясь в коляске по дороге за городом, он уже думал, что пожар дома совсем не принес ему таких страшных убытков, как это ему показалось сначала. Жить в нем он не собирался, и, стало быть, дом ему, да еще такой старый, был не особенно нужен; сгоревшие ломбардные билеты были все именные, и деньги всегда можно было получить и без них; испорчено, правда, серебро и золото, но его немного, и оно найдется, и цена его остается почти прежнею.

Сгорела пачка сторублевок, по соображениям его, тысяч на пять рублей, выпавшая во время суматохи из кармана старухи, но зато он избавился от последней и наконец сделался полным собственником всего и в том числе Леньки.

Вспомнив о ней, он крепко помылил руки и улыбнулся: месть была так близка и так заманчива!

Первые слова его на крыльце баграмовского дома к высыпавшим встретить его дворне и приживалкам были:

— Леньку ко мне! Все вещички ее к девкам в девичью оттащить!

В ответ все переглянулись.

— Барин, они в Рязань уехали… — растерянно проговорила Даша.

— Как? Когда?! — вскинулся Пентауров. — Зачем?!

— Ночью еще… Человек приезжал за ними…

— Не за ними, а за ней, черт вас всех побери! — закричал Пентауров. — Как смели отпустить?! С кем?!

Заикаясь от страха и поощренная парой пощечин, Даша вперебивку с лакеем рассказали, как произошло дело и что Леониду Николаевну увезли к покойнице.

— К покойнице? — изумился Пентауров. — Так вы уже знаете, что барыня умерла?

— Знаем-с! — ответил многолюдный хор. — Ночью еще от этого человека узнали!

Раздраженный и недоумевающий Степан Владимирович вошел в дом и направился прямо в комнату Людмилы Марковны. Первое, что там привлекло его внимание, была шкатулка, но она оказалась замкнутой. Ключа не было, и Пентауров потребовал топор; прогнав принесшего его лакея, он взломал шкатулку и высыпал все содержимое ее на туалет.

К пущему недоумению и раздражению его, этого содержимого оказалось немного: две тысячи рублей деньгами, несколько золотых браслетов и золотой брегет отца. Ни бриллиантов, ни кучи ожидавшихся им денег не было.

«Но ведь бриллианты были? Я их сам видел в детстве? Куда же они девались?» — размышлял Пенгауров, обшаривая туалетные ящики. Память подсказывала ему правду, но ни он и никто другой не знали тайны Людмилы Марковны: в последнюю свою поездку в Москву она продала свои драгоценности и деньги положила в пакет на имя Лени.

«Бриллианты ей незачем! — думала при этом практичная старуха. — Деньги нужней будут!»

Плохо бы пришлось в этот день дворовым от обманутого в самых радужных своих ожиданиях нового барина, если бы не вой моськи, вдруг огласивший весь дом. Степан Владимирович, находившийся в зале, выскочил на балкон и увидал сидевшего около опустевшего кресла Людмилы Марковны старого мопса; седая морда его со слезившимися большими глазами лежала на сиденье.

— Убрать! Сейчас же повесить! — заорал Пентауров неистовым голосом. — Всех перевешать!

Приказание было исполнено немедленно, тут же в саду перед балконом.

Степан Владимирович, стоя на верхней ступеньке, наблюдал за казнью и затем с удовлетворенным видом принялся разгуливать по балкону.

— Ах, паршивая старушенция! — промычал он надгробное слово своей бабушке.

Ранним утром того же дня в кухонное окошко домика Шилина осторожно постучала чья-то рука. Мавра выглянула и увидала стоявших во дворе Стратилата и Агафона.