— Одобряешь?

— Очень одобряю. Поглядел я на вас вчера и прямо скажу — будет из вас прок!

— О?! — обрадовано воскликнул Стратилат и ткнул локтем в бок своего товарища. — Агаша, нос выше держи, слышишь?!

Тот улыбнулся, и что-то впрямь девичье мелькнуло в лице его.

— Сперва здесь поиграйте! — сказал Белявка. — Еще две трагедии за вами обещанных осталось!

— А жалованье барин нам положил? — поинтересовался Стратилат.

— Тебе приказал выдавать, а ему нет: он ведь так, из любопытства, играл! — Белявка кивнул на Агафона.

— Ну а мне сколько же?

— Десять карбованцев в месяц на ассигнации [15]. Жить и кормиться с нами будешь: харч нам ладный идет!

— Добре! — весело воскликнул Стратилат. — Жить можно! Только, Григорий Харлампыч, теперь и Агаше надо деньгу сыпать: у него ведь ни клюквинки — как у Иона!

— Поговорю, поговорю… — важно ответил Белявка.

— Однако, что же это закусить нам ничего не дают? — обеспокоился хозяин. — Мавра? — позвал он, но из кухни ответа не было. Шилин высунул голову между цветами в окно и громко и очень похоже промяукал: — Мау- ра… маура?…

— Чего вам? — отозвался из сарайчика голос Мавры.

— Да ничего, а как кошки отвечают? — крикнул Шилин. — Отвечать должна: Наум… Наум… — Он таким томным голоском и так верно передразнил кошку, что все гости захохотали.

— О, чтоб вам… непутевые! — послышалось из сарая, и оттуда выглянуло смеющееся, румяное лицо Мавры.

— Водочки нам да селедочки и чего Бог послал тащи! — распорядился хозяин.

— Дило, дило! — оживленно поддержал Белявка.

Мавра принесла штоф синего стекла и всяких закусок, и компания принялась опустошать стол.

— Ну, а у тебя як дило с Настасьей? — спросил, прожевывая кусок колбасы, Белявка у Тихона.

Тот ухмыльнулся:

— Дело на мази; одно слово трежули!

— Жули-то жули, а целуйся с прынцессой своей поаккуратнее! — Белявка обратился ко всем собеседникам: — У нас рэпэтыция идэть, а они с ей у подъезди як из гарматы [16] палять!

— Что поцеловать, что плюнуть для нас все единственно! — развязно, но несколько смущенно ответил Тихон.

— Я до философии не дохожу! — возразил Белявка. — Я насчет шкуры больше простираюсь. Услышит барин — такого гопака на твоем коке сыграет, шо уси под него станцуем!

— А что скажете, господа, о новой актерке? — спросил Шилин.

Белявка сморщил нос.

— А якая ж она актерка? — пренебрежительно отозвался он. — Чи ж так играють. Эдак ведь и мы уси вот сейчас, сидя здесь, граем!

— Верно! — воскликнул Тихон. — И взглянуть не на что: пигалица какая-то!

— А вы и актеров на фунты вешаете? — проговорил Зайцев.

— Зачем на фунты? Но коли ты актерка — так имей что показать публике: костей-то мы и в лапше довольно видали! Как скажешь про нее, Агафон Михеич.

— Очень хороша… — от души ответил тот.

— И я скажу — хороша! — присоединился к нему хозяин. — В душе все жилки перебрала — это не всякому дано. Это, брат, выше нас то, что в ней положено!

— Кто это, как конь, протопотал? — проговорил Стратилат, заслышавший чей-то бег по двору и затем по крыльцу. Не успел он договорить, в горницу влетел белый, что известь, Сарданапалов.

— Григорий Харлампыч! — крикнул он посинелыми губами. — Барин скончался.

Удар грома не мог бы произвести большего впечатления на собеседников. Все повскакивали с мест; со стола на пол посыпались рюмки и вилки.

— Шо ты, опомнись! С глузду съехал [17]? — сказал, замахав руками и отступая от него, побледневший Белявка.

— Что случилось? Говори толком! — спросил Шилин. Тихон сидел с разинутым ртом, из которого виднелся порядочный кружок огурца.

— Кликнул меня со Спирькой и Сеньку с Васькой Ванька-казачок… — начал прерывающимся голосом Сарданапалов. — Идите, барин, говорит, зовет! Ну, мы в кабинет пришли. А барин сидят в кресле, пишут что-то, повернули к нам головку — вот, говорят, вам воль… — Сарданапалов вдруг заплакал. — Вольная это! — докончил он, утерев слезы кулаком. — А сами откинулись на спинку кресла и икнули. Мы стоим, ждем. Глядим, а они все бледней делаются, и ручка эдак упала и повисла. Васька к ним: «Барин, — говорит, — что с вами?…» За ручку мы их ухватили, за плечико — а они уже кончились!

— Идемте скорее! — проговорил Шилин, и все, похватав шапки, устремились к двери.

Белявка охал.

— Вот тебе и сыграли мы с тобой, Агаша! — вымолвил, скребя свой гладко обстриженный затылок, Стратилат.

Прямиком — через театр, через парк и террасу прибежали они в зал. Дом был что раскопанный муравейник: везде виднелись взволнованные и испуганные лица; дверь в кабинет стояла открытая настежь, и около нее теснилась целая толпа. Она расступилась, чтобы пропустить вновь прибежавших, и те увидали Пентаурова.

Он сидел в кресле, как описывал Сарданапалов, с висящей правой рукой и низко опущенной на грудь головой. Глаза глядели, как живые, но необычная неподвижность фигуры и синеватая бледность лица и руки свидетельствовали о смерти.

На столе перед ним лежал лист гербовой бумаги. Шилин заглянул в него и увидал, что то была вольная актерам, только что собственноручно написанная покойным, но подписи под ней не было — смерть застигла его перед самым последним взмахом пера.

Оно лежало тут же на отпускной и, видимо, прокатившись, оставило на ней несколько чернильных следов.

— За доктором послали? — осведомился Шилин.

— Давно побежали! — тихо отозвались голоса. — И в полицию дали знать!

— А старой барыне в Баграмово?

— Ахти, забыли!

— Гони кто-нибудь, ребята, верхом скорей! — распорядился Шилин. — Да сразу-то не сказывай, что помер барин: второго покойника так не сделай!

Появились полиция и доктор.

Последний тщательно осмотрел и выслушал Пентаурова, затем выпрямился и стал закрывать свой ящик с привезенными инструментами.

— Мертв… — сказал он выжидательно глядевшему на него квартальному. — Разрыв сердца… помочь нечем!…

От кабинета к залу и по всему дому прокатились плач и всхлипыванья.

Мертвого вынесли в гостиную и положили на диван; квартальный запер и запечатал все столы и шкафы в кабинете, запечатал потом двери и удалился, поручив охрану дома одному из будочников до приезда Людмилы Марковны.

Гостиная пентауровского дома стала заполняться любопытными рязанцами, спешившими взглянуть на покойника.

— Людмила Марковна, не вернуться ли нам лучше в Рязань? — сказала Леня, войдя на балкон, где в своем кресле, как обычно, полулежала старуха.

Голос Лени был совершенно ровен, но звучал несколько неестественно.

— Это еще зачем? — удивилась Пентаурова. — Что мы в ней забыли?

— Владимир Дмитриевич что-то захворал…

Людмила Марковна поднялась в кресле.

— Что? Откуда взяла?

— Иван приезжал зачем-то: говорил девушкам…

— Не мели вздору! — прервала ее старуха и с трудом поднялась на ноги. — Леня не помогла ей и стояла, отвернувшись. — Умер?

— Да… — тихо проговорила девушка; слезы капали из глаз ее на край стола.

Пентаурова молча перекрестилась несколько раз.

— Все там будем! — проговорила она. — Прикажи лошадей запрягать!

Леня ушла, а старуха прислонилась плечом к колонне и устремила неподвижный, немигающий взгляд куда-то в глубь сада. Глаза ее были сухи. Перед ними воскресло далекое прошлое: ее замужество, такое счастливое вначале, Володя, бегающий в красных сапожках и белой шелковой рубашечке по этим дорожкам… что лучезарные бабочки, то здесь, то там, из-за кустов и клумб стали выпархивать милые и близкие лица давно ушедших людей.

— Лошади готовы… — раздался за ее спиной голос Лени.

Виденья погасли.

— Все прошло, все сон!… — вырвалось у Пентауровой. — Едем! — добавила она и твердой походкой пошла к дверям.