И очень мало мошенников по отношению к общей численности русских эмигрантов. Среди молодых женщин первой эмиграции были, конечно, и такие, которые мечтали составить себе состояние при помощи женских чар. Ну так вот, и в этой области они потерпели поражение, поскольку даже для того, чтобы быть проституткой, надо иметь определенную склонность, которой этим женщинам, кажется, явно не хватало, несмотря на всю их готовность. Случались и скандальные истории в добропорядочных семьях, но лишь немногим из этих неосторожных женщин удалось выйти замуж за богатых людей, достигнув таким образом своей цели.
Старшее поколение, у которого за спиной было уже сорок пять или пятьдесят лет благополучной жизни, сумело безропотно противостоять ударам судьбы. Иногда я навещала графа Алексея Мусина-Пушкина, двоюродного брата моего отца, и его жену, тетю Ару. В то время не надо было быть очень богатым, чтобы снять в Париже квартиру, даже меблированную. Дверь мне открыл старый метрдотель, последовавший в эмиграцию за своими господами, но он был уже так стар, что не мог больше работать, как и мой дядя, и на долю тети Ары выпала обязанность заботиться об обоих мужчинах: о муже и его слуге. Я застала ее за рабочим столом. Она изготовляла безвкусные парижские сувениры: шелковые мешочки и бывшие тогда в моде длинные мундштуки, обильно раскрашенные рельефными светящимися узорами, усыпанными золотистыми блестками. Это были очаровательные люди, и они остались такими, какими были до постигшего их несчастья. Нетвердо ступая своими больными ногами, метрдотель принес поднос, и я пила чай так, как если бы пришла с визитом к своим родственникам в далекой России. Когда я прощалась с тетей Арой, она сунула мне в карман пять франков. «Это тебе на мелкие расходы», — сказала она. Жизнь разлучила нас на многие годы, и, к моему стыду, я о них забыла. Затем, в 1960 году, накануне Пасхи, я вдруг о них вспомнила и навела справки: дядя Алек умер, а моя тетка жила в Аньере. В первый день Пасхи мы поехали туда с сестрой. Нам открыла дверь русская женщина, вероятно, хозяйка квартиры. «Я сейчас вас провожу к графине», — сказала она. В большой неухоженной комнате лежала на кровати тетя Ара. Ей было девяносто лет. Ничего не осталось от ее полного тела. Дистрофия мышц превратила ее в подобие скелета. Но из-под коротко остриженных волос на нас смотрели живые, лучистые глаза, освещавшие ее лицо. «Вы меня узнаете, тетя?» — спросила я. «Да, конечно, ты — Зика, я тебя не видела уже столько лет, тридцать, может быть. Видишь, я уже семь лет в таком состоянии. Нет, я не скучаю, я молюсь, размышляю. У меня столько воспоминаний!» Ни одной жалобы не сорвалось с ее губ. Я вспомнила повесть Тургенева «Живые мощи». Молодая крепостная крестьянка Тургенева как бы ожила в этой старой графине, которая, несмотря на годы, проведенные в неподвижном состоянии, несмотря на страдания и бедность, сохранила святое мужество и не проклинала жизнь.
Не все мои родственники были скроены на один манер. Однажды в воскресенье, после обедни, когда я поднималась по авеню Ваграм к площади Этуаль, меня окликнул мужчина, сидевший на террасе кафе.
Это мой дядя Трубецкой, претендент на литовский трон, я его не видела с тех пор как встретила в Константинополе. Он сидит за столом с каким-то армянином в розовой шелковой рубашке. Мой дядя по-королевски предлагает мне все, что я пожелаю, даже шампанское, но я довольствуюсь кофе и слушаю, как мужчины говорят о покупке и продаже нефтяных промыслов, вероятно, столь же проблематичных, как и трон, которого дядя Митя ждал в Константинополе. Тем не менее у него, кажется, есть деньги. Но и без денег у него были манеры сказочно богатого человека. Подозвав такси, он уезжает вместе со своим компаньоном на скачки в Лоншан, где у него якобы есть надежный источник информации насчет лошади, которая выиграет.
У меня не было знакомых мужчин моего возраста среди французов. Все молодые люди, кого я знала, были русскими и, следовательно, бедными. Игорь работал чернорабочим на заводе; худощавый, болезненного вида, с рыцарскими манерами, он переносил все мои капризы, о которых мне стыдно вспоминать. Я отказывалась ждать, когда мне назначали свидание, поэтому однажды, когда Игорь пригласил меня в цирк и пришел с опозданием на четверть часа, я уже ушла в кино с другим молодым человеком. Возвращаясь домой после кино, я застала Игоря сидящим на скамье напротив моего дома; вокруг валялись клочки разорванных билетов. Он жил в предместье, после работы ему нужно было время, чтобы переодеться и приехать за мной на Монпарнас, а я была столь жестокой, что не стала ждать его. Саша носил французскую фамилию, так как был потомком французских эмигрантов, обосновавшихся в России. Это был высокий блондин с вьющимися волосами, всегда в кожаном жилете. У него были мать и две сестры, но в тот момент он единственный в семье работал помощником повара русского ресторана в Латинском квартале. Поскольку конец каждого месяца был трудным, я пользовалась обычно его «постоянным приглашением» и приходила поесть на кухню ресторана вечером, до прихода клиентов. С молчаливого согласия хозяина и благодаря почтительно-дружескому отношению шеф-повара я могла себе позволить сесть за стол рядом с ним и Сашей и есть досыта самые вкусные и самые свежие блюда. Они всегда любезно предупреждали меня, если какое-нибудь блюдо было приготовлено из продуктов не самой первой свежести. Красота Саши, а также его эксцентричная манера одеваться придавали ему особый стиль, хотя он был серьезным молодым человеком. Мы оба очень любили пешие прогулки, и нам случалось бродить ночью в самых отдаленных кварталах Парижа. Иногда, устав, мы присаживались на какую-нибудь скамейку, и я удивлялась, что вокруг нас вертелись какие-то мужчины солидного вида. Однажды, когда я обратила внимание Саши на одного типа, слонявшегося около нас, он вскочил, в гневе сжимая кулаки, и процедил сквозь зубы: «Я сейчас разобью ему морду». Тип убежал. Только позже я догадалась, что эти таинственные маневры чужих мужчин вокруг нас объяснялись тем, что из-за красоты Саши и моей молодости нас принимали за сутенера и его подопечную.
На одном из балов я встретила молодого человека романтической внешности с черными глазами и тонкими чертами бледного лица. Один из нас, танцуя, начал читать на память стихотворение Александра Блока, а другой его закончил, и мы оба были восхищены тем, что среди обывателей встретились два поэта, взаимная симпатия перешла в дружескую влюбленность. Это был Владимир Смоленский, который позже стал самым любимым поэтом русской колонии в Париже. Я подарила Владимиру Смоленскому перстень, врученный мне, как талисман, другим поэтом с трагической судьбой, великой Мариной Цветаевой. Это было старинное русское кольцо, не представлявшее ценности: серебряное с четырьмя вкрапленными в него кораллами. Два или три года спустя Владимир Смоленский обручился с очень молодой русской девушкой шестнадцати лет, которая, приревновав жениха к этому таинственному кольцу, вырвала его и бросила на лужайку в Люксембургском саду. Тут же раскаявшись в своем поступке, она стала помогать Смоленскому его отыскать, но безуспешно. Теперь это кольцо, не являющееся, конечно, талисманом, но принадлежавшее трем русским поэтам, может быть, носит какой-нибудь француз или француженка.
В то время я увлекалась слишком многим, поэтому писала только короткие поэмы, что-то царапала на билетах метро, на каких-то квитанциях… Чтобы удовлетворить мое пристрастие к прямому действию, я решила взять несколько уроков бокса у молодого татарина, бывшего бойца Добровольческой армии, служившего теперь шофером у одного французского банкира. Уроки длились недолго — силы противников были слишком неравны. Желая компенсировать мои неудачи в этой области, мой татарин, доставив своего хозяина в банк, заезжал за мной в школу и вез на прогулку в Булонский лес. Из почтения ко мне он никогда не соглашался, чтобы я садилась с ним рядом. Я каталась по аллеям Булонского леса, важно восседая в черном «роллс-ройсе», с шофером в ливрее, воображая себя миллионершей.
