Среди членов Клуба союзников был полковник Б., мучившийся бездельем, судя по тому, что он проводил там целые дни. Личность несколько претенциозная, но мужчина красивый, с бархатными глазами, хотя, по-моему, и не слишком умный. В разговоры он всегда вслушивался с таким вниманием, что выдавал себя как агента службы безопасности. Поэтому я намеренно старалась при каждой нашей встрече подогреть его подозрения. Небрежно задавала нескромные вопросы, в то время как никогда ни о чем подобном военных не спрашивала. Каков же личный состав польской мотодивизии в Шотландии? Когда Сикорский отбывает в Египет или Италию? Что за вооружение прибыло недавно из Соединенных Штатов? Он, конечно, не отвечал, но его воловье око загоралось от удовлетворения, и он спешил меня покинуть, устроиться в другой гостиной, чтобы немедленно составить отчет. Конечно, игра глупая, но у нас было так мало развлечений. Потом мы с Барыльским хохотали — красавец Б. не раз предостерегал его от опасных встреч с русской Мата Хари.
Поляки покоряли женщин любого социального положения в Шотландии, где стояли их части, и в Лондоне. В наш суровый и трезвый век так приятны романтические встречи. Леди Нада Муир, дочь болгарского министра Станкова, предоставившая часть своего замка в Шотландии офицерам-полякам, рассказывала, что, когда она спускалась по лестнице, на каждой ступеньке стоял поляк и целовал ей руку. Я сама однажды обманулась, услышав трагический голос приятеля-поляка. Он позвонил и сказал загробным тоном: «Прощайте, мы с вами больше не увидимся. Да хранит вас Господь!» — «Но что с вами случилось?» — «Ничего. Просто я хотел попрощаться». Это звучало так безнадежно, что я встревожилась и расстроила Святослава. «Он наверняка покончит с собой», — подумала я. Дозвонилась его командиру, чтобы узнать, что с ним: «Такой-то? А что ему сделается? Играет в карты и пьет!» — несколько дней спустя мы встретили отчаявшегося в клубе, — он распрощался ненадолго.
Мы часто приглашали в клуб, как было заведено, случайно встреченных незнакомцев из союзных войск; и все, кроме русских, принимали приглашение с благодарностью. Однажды я оказалась в автобусе рядом с советским офицером, увешанным орденами, членом одной из многочисленных комиссий, приезжавших в Великобританию. Каждый хотел выразить свою симпатию к восточным союзникам, но не так-то это было просто. Я объяснила своему соседу все, что он хотел узнать от кондуктора, — он не говорил по-английски, — и попробовала завязать разговор. Но этот офицер на все мои попытки реагировал с упорным недоверием. Тем не менее я пригласила его зайти как-нибудь в Клуб союзников и заверила, что его встретят очень тепло.
— Почему бы вам не прийти? Там бывают военные из всех союзнических армий, только русские — увы! — никогда.
— Нам некогда ни путешествовать, ни участвовать в чествованиях, как некоторым, — сказал он недовольно. — У нас идет война, а союзники не торопятся облегчить нам жизнь, открыв второй фронт.
— Вам приходится воевать, поскольку противник на вашей территории. Американцы, к примеру, сражаются на чужой земле, и высадка не такое простое дело, если готовить ее как следует.
— А тем временем мы сражаемся одни, — продолжал он.
— Будь вы одни, то погибли бы. Разве вы не знаете, что без оружия союзников ваша борьба окончилась бы поражением? — спросила я, разозлившись. — Приходите все же в клуб.
Но тень Сталина, тень режима стояла между нами. Было очевидно, что офицер боится узнать адрес клуба.
— Судя по вашим наградам, вы человек отважный, — сказала я. — И тем не менее я впервые встречаю союзника, который боится принять приглашение. Это разрывает мое сердце.
Он не ответил и отвернулся. Он боялся не меня, а своих.
Русских в клубе не было, зато мы приняли делегацию китайцев. За ужином все вежливо улыбались друг другу; гости говорили по-английски, но беседа не слишком ладилась. Соседи русских, братья монголов, которым суждено было вскоре в гимнастерках красноармейцев обрушиться на Европу, они демонстрировали тонкое поведение политиков.
С Дальнего Востока перенесемся за океан. Американцы были на нашей стороне и служили для нас залогом успеха. Армия богачей — стало быть, ей завидовали — состояла из высоких парней с открытыми лицами, раскованными манерами и приветливых, от чего мы в Европе уже отвыкли. Встречали их хорошо, хотя и не обошлось, как принято, без насмешек. Солдаты, не нюхавшие пороху, прибывали уже с наградами (медалями за хорошее поведение). В Англии смеялись: «Американцы, как фарфор, их сначала раскрасят, а уж потом — в огонь». Мы, как зачарованные, наблюдали за действиями заокеанских партнеров: американская армия мгновенно обеспечила своим воинам комфорт, к которому они привыкли и который даже не снился бедным солдатам из союзнических армий. Британцы организовали бесчисленные комитеты по приему и клубы. Леди Ч., как раз этим занимавшаяся, очень удивилась, узнав, что американские солдаты были в основном немецкого и итальянского происхождения, — «они повергли меня в шок», — говорила эта дама.
Мне предложили войти в brain trust (то есть в мозговой трест — удивительное отсутствие скромности) для интеллектуального развлечения американских воинов в Черчилль-клубе. Для меня это был незабываемый вечер: команду составляла знаменитая баронесса Мура Будберг, чья необычная судьба остается загадкой, — о ней рассказал в своих воспоминаниях Брюс Локкарт, агент британской разведки в России во время революции. Мура, высокая женщина с лицом Будды, была секретарем и подругой Максима Горького, секретарем и подругой Герберта Уэллса и Александра Корды. Она была связана с Лабартом и его газетой «Франция», принимала у себя самых разных людей. У нее можно было встретить молодого лорда с женственными манерами, левацки настроенных интеллигентов, политиков… Наш тогдашний мозговой трест состоял из профессора Мориса Боура, выдающегося слависта и специалиста по античной Греции, и сэра Кеннета Кларка, директора Национальной галереи. Я рассказывала о Пушкине; американские солдаты слушали меня и жевали жвачку. Мне бы на их месте вечер не показался слишком веселым, но они все же не заснули, а некоторые даже задавали вполне уместные вопросы.
Американцы показались мне привлекательными. Оказавшись в незнакомой обстановке, они прилагали усилия, чтобы помочь тем, кого уже второй раз за четверть века приходилось спасать. Это было тем более ценно, что предки многих из них — выходцы из Европы — уехали разочарованными. Помню, один летчик венгерского происхождения, которого мы пригласили в Клуб союзников, чистосердечно объяснял нам, облокотясь на стойку бара:
— Как-то все по-дурацки выходит! Я прыгаю в бомбардировщик и уничтожаю людей, против которых абсолютно ничего не имею. Япошки — другое дело. После Пирл Харбора мы просто должны встать им поперек горла. Но немцы? Они нам ничего плохого не сделали. У нас в штате Висконсин очень много немцев. И они настоящие американцы. Мне трудно усвоить, что я должен ненавидеть Германию и разрушать ее только потому, что она оккупировала Европу или напала на русских. Моего отца тяжело ранило во Франции в 1917 году, и кому стало лучше? Теперь и я должен подставлять голову? Признаюсь вам, я боюсь, ужасно боюсь, и неизвестно почему: у меня нет ненависти к людям, на которых я сыплю бомбы, и никакого удовлетворения я не получаю, когда разрушаю незнакомые города. Война вообще меня не привлекает, я человек мирный, единственный вид охоты, который доставляет мне удовольствие, — ловля форели или лосося!
— Это значит, что вы сражаетесь во имя священного долга, честь вам и хвала, — сказала я.
В довершение всего, после Сталинграда общественное мнение стало осуждать американцев за то, что они тянули с открытием второго фронта. Пошли анекдоты: «Папа, — спрашивает сын, — что такое второй фронт?» — «Подожди, сынок, — отвечает отец, — вот доживешь до моих лет, узнаешь!»
Среди американцев были и русские. Я нашла среди них своего приятеля по ранней юности, Алексея С., странного солдата, хотя и происходившего из семьи военных. Удивленный тем, что никак не растет в чине — хотя бы в сержанты произвели, ведь в регулярной армии повышение было делом обычным, — он обратился к командиру за разъяснением и узнал, что его подозревают в антисемитизме. Возмущенный Алексей написал своим друзьям в Нью-Йорк и немного спустя получил характеристику, подписанную сотней еврейских фамилий, подтверждавшую, что он не антисемит. Американская армия отличалась демократичностью, и он отнес этот документ командиру, что — увы! — не помогло ему стать офицером.
