Идею снять фильм по «Войцеку» я вынашивал какое-то время. Это самая выдающаяся драма в немецкой литературе. Невероятно реалистичное произведение. К сожалению, достойного английского перевода нет. Пьеса осталась незаконченной, и литературоведы так и не пришли к единому мнению, в каком порядке должны идти непронумерованные страницы. Я расположил эпизоды таким образом, чтобы минимально прерывалась сюжетная линия, и в большинстве театральных постановок, по-моему, используется эта же схема.

Из ваших игровых картин «Войцек», пожалуй, моя самая любимая. Все эти длинные планы — поразительно изобретательная режиссерская работа.

Мы снимали четырехминутными эпизодами, весь фильм состоит из примерно двадцати пяти кусков, плюс несколько сцен покороче. Это было крайне сложно осуществить: никто не имел права на ошибку. Чем хорош такой подход — фильм создается не в результате склейки или передвижений камеры, а исключительно актерами, убедительностью их игры и умением использовать окружающее пространство. Вспомните сцену, где Войцек отстраняется от тамбурмажора: он наклоняется прямо к объективу камеры, и в последний момент его оттаскивают за шиворот. В подобных эпизодах Кински открывает зрителю пространство за пределами камеры, показывает, что и за камерой, и вокруг нее, и перед ней — целый мир. Он так отчаянно тянется к вам, буквально пробирается в душу. Так что создание пространства — и то, как этим пространством распоряжается режиссер, — в «Войцеке» важно особенно.

Мне нравится, когда режиссеры не боятся снимать целые эпизоды одним планом. Для этого нужно настоящее мужество. Чтобы удерживать внимание зрителя три-четыре минуты, на экране должно происходить что-то действительно мощное. Несчастные начинают передвигать туда-сюда камеру, прибегать к каким-то трюкам и быстрой смене кадров, когда знают, что материал слабый и не переживет съемку пассивной камерой. Такая манера — я имею в виду резкие монтажные переходы — создает у зрителя обманчивое впечатление, будто происходит что-то интересное. Но я сразу понимаю, что передо мной пустышка.

Вы сотрудничали с множеством интересных людей, при этом мало у кого из них были навыки работы в кино. Я так понимаю, это был ваш сознательный выбор.

Да, многие из тех, с кем я работаю, не специалисты. Когда снимаешь кино, главное — окружить себя людьми, которые четко понимают, что ты хочешь сделать. Всех близких друзей я встретил благодаря работе, это сильные мужчины и женщины, творческие, увлеченные, надежные и, что очень важно, верящие в свое дело.

Многие из тех, с кем я неоднократно сотрудничал за эти годы, не учились работе в кино. У каждого свой подход, и это вносит большой вклад в атмосферу и стиль фильмов. Ульрих Бергфельдер, художник-постановщик многих моих картин, — специалист по старопровансальским диалектам и поэзии трубадуров. Клод Кьярини — невропатолог в парижской психиатрической больнице, я пригласил его на съемки «Стеклянного сердца» на тот случаи, если кто-нибудь из актеров не сможет выйти из гипноза. Он провел на площадке шесть недель и фотографировал рабочие моменты — снимки получились непревзойденного качества. Корнеулис Зигель, математик и плотник, — мастер на все руки и может справиться с любой задачей. Петер Цайтлингер, снимавший несколько моих последних фильмов, раньше играл в хоккей, что позволяет ему чувствовать физический ритм, необходимый для работы оператора. Херб Гольдер, ассистент режиссера в последних моих картинах, — профессор античной филологии в Бостонском университете и чемпион по карате. Очень важно, чтобы люди, принимающие участие в создании фильма, ощущали, что они не просто наемные работники, а члены одной команды, и были лично заинтересованы в том, чтобы выполнить работу как можно лучше. Вот, к примеру, парень из лаборатории, проявлявший «Фицкарральдо», прочел сценарий и смотрел на пленку, которую мы ему присылали, взглядом режиссера — один раз даже спросил, где же крупные планы. Мол, по сценарию должны быть.

Вы сказали, что «истоки кинематографа — сельские ярмарки и цирк, а не искусство и не академизм». Что вы имели в виду?

Для меня кино — это что-то столь же завораживающее, как снимки солнечного затмения крупным планом, как протуберанцы, которые в тысячи раз больше нашей планеты. Потому я терпеть не могу отвечать на вопросы критиков: стоит что-то объяснить, и оно тут же становится скучным. Впечатляют и запоминаются именно таинственные моменты, то, что как будто не вписывается в сюжет, необъяснимые кадры или странные повороты. Иногда я вставляю в фильм сцену или кадр, которые вроде бы не к месту, но на деле необходимы для понимания истории, которую я рассказываю зрителю. Удачный пример — видение горы Кроу Патрик после первого покушения на Каспара Хаузера. Такое бывает и в музыке — пронзительные моменты, когда вдруг слышишь что-то идущее вразрез с привычным. Рассказать и показать историю без таких вещей в принципе нельзя, но критическому анализу это не поддается. Подобных элементов великое множество в хорошей литературе, возможно, она только из них и состоит. Все остальное — журналистика, тексты. Но никак не поэзия.

Если вы любите кино, не стоит читать о нем книги. Я лично предпочитаю глянцевые журналы с цветными фотографиями на всю полосу и колонками сплетен, или таблоиды типа «The National Enquirer». От пошлятины вреда точно не будет.

У Леса Бланка есть отличная короткометражка «Вернер Херцог ест свой ботинок». Как получилось, что вы сжевали собственные кожаные ботинки на сцене в Беркли, Калифорния?

Я был в университете в Беркли с Эрролом Моррисом[78], который тогда учился в аспирантуре. Эррол — очень талантливый человек и настоящий товарищ по оружию. Он из тех, кто затеял сотню проектов и ни один не довел до конца, — при взгляде на него вы видите волнение ума, все вокруг буквально вспыхивает. Он играл на виолончели и подавал большие надежды, но в один прекрасный день, ни с того ни с сего бросил заниматься. Потом захотел снять фильм и все сетовал, как трудно выбить деньги у продюсеров. Я утверждал, что снимать можно и без денег, что нужна вера и страстное желание, а вовсе не деньги. «Хватит жаловаться на продюсеров, купи катушку с пленкой и начни завтра же, — сказал я. — Если снимешь фильм, я съем свой ботинок». И он снял чудесное кино о кладбище домашних животных под названием «Врата рая».

В Беркли я был в тех же ботинках, что и в тот день, когда дал обещание Эрролу. И я решил их приготовить. В ресторане, где все происходило, подавали утку, и у них была целая кастрюля утиного жира. Я прикинул, что жир закипает где-то при 140 °C и ботинки лучше сварить в нем, а не в воде. Но от горячего жира кожа сморщилась и стала только жестче, прожевать это было невозможно. Пришлось разрезать на крошечные кусочки ножницами для птицы и глотать, запивая пивом. В результате я выпил шесть бутылок и вышел из заведения изрядно навеселе. К счастью, кожа отлично переваривается. А потом Том Ладди[79], который был на сцене вместе со мной, начал раздавать кусочки моих ботинок публике.

У нас с Лесом Бланком было негласное соглашение, что этот фильм — только для своих. Я недавно вернулся из Перу, где шла подготовка к съемкам «Фицкарральдо», и мне казалось, что эти кадры не стоит показывать широкой публике. Возможно, для меня это слишком личный фильм. Но Лес такой прекрасный режиссер, я ему прощу что угодно, и теперь я даже рад, что он заснял это мероприятие. Каждый мужчина должен время от времени съедать свои ботинки или делать что-нибудь столь же значительное. Наверное, если выдернуть поедание обуви из контекста, можно решить, что я псих, но я, в общем, не собирался устраивать представление. Это все имело большой смысл. Кроме того, я не планировал есть ботинок на публике, я хотел съесть его в ресторане, но друзья втянули меня в эту авантюру.