Что интересно, хотя съемки «Великого экстаза» шли очень гладко, общая картина у меня в голове никак не складывалась. Было очень тяжело заставить Штайнера раскрыться перед камерой, и я не представлял, что буду делать с отснятым материалом. А потом как-то вечером мы со съемочной группой схватили его, подняли на плечи и пробежались по улицам. Он посмотрел на меня сверху вниз и спросил: «Зачем вы это делаете?» — а я сказал, чувствуя тяжесть его бедра на плече: «Потому что я знаю, что ты великий прыгун». И в этот момент, благодаря непосредственному физическому контакту со Штайнером, я отчетливо представил себе весь фильм. Знаю, звучит странно, но только тогда все его полеты, что мы наснимали, нашли во мне подлинный отклик, и я понял, как их следует монтировать. Вальтер и сам как будто отреагировал на это наше соприкосновение. Достучаться до него по-прежнему было непросто, но все же после того случая я ощутил, что между нами установилась какая-то новая связь.
Что же все-таки такое «великий экстаз»?
Чтобы понять, что я подразумевал под экстазом, надо хоть раз самому прыгнуть с трамплина. Экстаз — он на лицах прыгунов, пролетающих мимо кинокамеры с раскрытыми ртами. У них непередаваемые лица в эти мгновения. Большинство спортсменов в прыжке открывают рот, что и создает это фантастическое ощущение экстаза.
Прыжки с трамплина — не просто испытание физических возможностей, это духовные поиски, преодоление страха смерти и одиночества. В каком-то смысле это спорт самоубийц, спорт, исполненный предельного одиночества. Лыжник при скоростном спуске может затормозить, если потребуется, но прыгуну на трамплине не остановиться. Он как будто устремляется в самую глубокую, самую непроглядную бездну. Эти люди переступают грань человеческих возможностей, побеждая чудовищный страх и тревогу, — вот что меня так восхищает в прыгунах. На трамплине редко увидишь мускулистых атлетов, обычно там прыщавые пареньки, бледные как смерть, с потерянным взглядом. Они мечтают о полете, хотят испытать этот экстаз, отрицающий законы природы. Потому мне всегда казалось, что Штайнер — брат по духу Фицкарральдо, бросившего вызов закону всемирного тяготения, потащив через гору корабль.
У нас было пять операторов и специальные камеры, снимающие на огромной скорости — четыреста-пятьсот кадров в секунду — для последующего замедления. Съемка на такой скорости требует настоящего мастерства. За несколько секунд прокручивается вся катушка, и оператору нужно очень быстро поворачивать камеру, чтобы следить за траекторией прыжка, и в то же время переводить фокус. Для управления такой техникой требовалась недюжинная энергия, но наша группа превосходно справилась с работой.
Как вы уговорили Штайнера рассказать про ворона? Эта история производит очень сильное впечатление, особенно когда вспоминаешь, как до этого в фильме он говорит, что в детстве постоянно мечтал о полетах.
Я просматривал его семейный альбом и увидел фотографию маленького Штайнера с вороном. Я спросил, что это за птица, а он сказал: «Да ворон у меня был», — и перевернул страницу. Но я перелистнул обратно и сказал: «У тебя что-то связано с этим вороном. Расскажешь?» На протяжении нескольких дней я спрашивал его еще трижды, пока он наконец не согласился поведать эту печальную историю. Видно, что парню очень не по себе, когда он рассказывает, как, когда ему было двенадцать, его единственным другом был ворон, которого он выкормил молоком и хлебом. Оба они, ворон и Штайнер, стыдились своей дружбы. Ворон ждал мальчика подальше от школы, и только когда другие дети расходились, садился ему на плечо, и они вместе шли домой через лес. Потом ворон начал терять перья, и другие птицы заклевали его до полусмерти. Он был так плох, что Штайнеру пришлось его пристрелить. «Такая мука была смотреть, как его заклевывают его же братья за то, что он не может больше летать». За этой сценой идет полет Штайнера в замедленной съемке, больше минуты, а потом на экране появляется перефразированный текст из Роберта Вальзера: «Мне следовало бы остаться на свете одному, только я, Штайнер, и больше ни одного живого существа. Никакого солнца, никакой культуры, я голый, на высокой скале, нет ни ветра, ни снега, ни улиц, ни банков, ни денег, ни времени, ни жизни. Тогда бы я перестал испытывать страх».
История о вороне произвела на меня такое впечатление, что через несколько лет я снял короткометражку «Никто не хочет со мной играть». Там мальчик по имени Мартин рассказывает своей однокласснице Николь, что у него дома живет ворон Макс. Это фильм для дошколят, частично основанный на историях, которые мне рассказывали сами ребята. Меня интересовало, как дети, у которых есть проблемы с общением, воспринимают окружающий мир. И до съемок я показал им несколько слайдов с картинами. То же я проделал на съемках «Летающих врачей Восточной Африки». Результаты были поразительны и загадочны. Помню картину, что-то из итальянского Возрождения: на заднем плане целый город, замки, гавани, сотни людей снуют туда-сюда, разгружают корабли, жизнь бурлит. Слайд был на экране секунд десять, потом я выключил проектор и спросил детей: «Что вы видели на картине?» — и четверо или пятеро в один голос закричали: «Лошадь! Лошадь!» — а я подумал: «Какая еще, к черту, лошадь?» Я вернул слайд на экран и стал искать лошадь. «Вон там, внизу!» — закричали они. И действительно, в углу обнаружилась одна-единственная лошадь и всадник с копьем. Я по сей день об этом думаю.
А почему в ваших фильмах всегда есть животные? Начиная с одной из первых ваших работ, недоступной зрителю «Игры на песке», до «Карликов» с верблюдом и «Агирре» с полчищами обезьян — везде есть звери. Мне особенно нравится обезьяна в «Войцеке», которая получает затрещину.
Да, шикарный персонаж. Я знал, что вы об этом спросите, но, боюсь, нормального ответа у меня нет. Пожалуйста, не просите меня объяснить. Да, я люблю снимать в своих фильмах животных, и мне интересно работать с ними. Еще я люблю смотреть эти идиотские передачи, где показывают домашнее видео с чокнутым котом или хомяком, играющим на пианино. Но какой-то концепции, объясняющей, что символизирует то или иное животное, у меня нет и в помине. Я просто знаю, что они для моих фильмов очень важны. Да и таких уморительных актеров, как звери, я встречал не часто.
Животные появляются почти во всех моих картинах. Все, как правило, запоминают танцующего цыпленка в финале «Строшека». Лет за пятнадцать до того я случайно увидел это птичье представление в резервации чероки, в Северной Каролине, и танцующая курица засела у меня в памяти. Я знал, что вернусь туда снимать. Когда мы начали работу над «Строшеком», всех дрессированных зверей перевезли куда-то в более теплый климат, и я договорился с людьми, которые учили птиц танцевать кантри-шаффл, что мы приедем через три месяца. После того как в автомат бросают четвертак, курица танцует не больше пяти секунд, а потом склевывает зернышко. Но мне нужно было, чтобы она танцевала как можно дольше, для чего потребовалось несколько недель интенсивной подготовки. Пересмотрите эту сцену, там еще есть безумный кролик, который запрыгивает в игрушечную пожарную машину, и утка, играющая на барабанах. Моя курица никому не понравилась. Вся съемочная группа была недовольна, они спрашивали, правда ли мы собираемся снимать это дерьмо, и так, мол, уже столько времени убили на чертов фильм. «Ради этой ерунды мы будем камеру включать?!» — возмутился Маух. А я ответил: «Слушай, оно стоит того. Когда смотришь невооруженным глазом, кажется, что нет ничего выдающегося, но приглядись, в этом есть что-то очень значительное, что-то большее, чем мы». И, вероятно, там еще была богатая метафора, правда, какая — я не могу сказать.
Вы несколько одержимы курицами.
