Вообще, по сценарию начало у фильма было другим. Я хотел снимать на леднике, на высоте семнадцати тысяч футов: длинная вереница свиней, страдающих от горной болезни, бредет, спотыкаясь, по направлению к камере. И только через несколько минут зрители видят, что вместе с животными идет армия испанских авантюристов в сопровождении сотен индейцев. К несчастью, многие члены группы оказались подвержены горной болезни, и от затеи пришлось отказаться.
В итоге, первые кадры мы снимали неподалеку от Мачу-Пикчу, на горе с отвесным шестисотметровым обрывом. Процессия спускается из облаков по бесконечной лестнице, некогда вырубленной инками в скале, сквозь густые джунгли. Мы начали поднимать наверх все хозяйство — лошадей, свиней, лам и артиллерию — в два часа ночи, а когда я наконец добрался до вершины, полил дождь, опустился плотный туман, и долину окутали облака. Кругом была непроглядная серая пелена. Воцарился неописуемый хаос: темно, скользко, а у нас на горе четыре с лишним сотни статистов. Съемки были очень опасные и тяжелые. Индейцы, которых вы видите в фильме, привыкли к жизни в горах на высоте четырнадцати тысяч футов, но все равно у многих кружилась голова. Чтобы снять этот спуск, мы для страховки обвязали статистов веревками. Я потратил кучу времени, чтобы уговорить всех остаться, раза, наверное, три или четыре пробежался вверх-вниз по лестнице, раздавая указания. Каким-то чудом мне удалось убедить их, что мы делаем нечто особенное, незаурядное, а через пару часов туман и облака на склоне рассеялись, и я возблагодарил небеса, что вся массовка на месте. Мы сняли все с первого раза: вереница людей, с одной стороны туман, с другой — скалы. Когда включилась камера, я ощутил, как будто воистину и мой фильм, и меня самого оберегает Бог. В тот день я познал свою судьбу.
Что касается Кински, он понял, что будет не в центре внимания, а просто точкой на фоне гор. Он хотел, чтобы крупным планом снимали, как он со свирепой гримасой ведет за собой огромную армию. Пришлось объяснить ему, что пока что экспедицию возглавляет не он. В итоге я вообще убрал его из кадра, мне казалось, что вся сцена получится сильнее, если мы не покажем лиц. Кроме того, у нас с ним были в корне различные представления о роли пейзажа. Он считал, что надо делать панорамную съемку Мачу-Пикчу в духе голливудского кино, использовать пейзаж в качестве живописных декораций, чтобы получился этакий рекламный ролик или вид с открытки. А мне был нужен пейзаж во всем экстазе подробностей, пейзаж, передающий драматизм, пафос, человеческие страсти. Он просто не понимал этого, для меня же это был принципиальный момент.
Как вы относитесь к высказываниям некоторых критиков о том, что этот фильм — своего рода метафорическое изображение фашизма, а Агирре — это Гитлер? Или о том, что фильм изобилует элементами немецкого романтизма?
Ну, что я могу сказать. Творчество огромного числа немецких писателей, художников и кинорежиссеров рассматривается исключительно через призму национальной истории и потому неверно истолковывается. Подобная опасность подстерегает немецкое искусство на каждом шагу. Конечно, я, как и большинство моих соотечественников, никогда не забываю об истории своей страны. Я даже к рекламе инсектицидов отношусь настороженно, понимая, что от истребления насекомых до истребления людей — один шаг. По сей день многие немцы ощущают бремя наследия Гитлера и очень чувствительны к таким вещам. Но «Агирре» никоим образом не был задуман как аллюзия на Гитлера.
С оператором Томасом Маухом вы на тот момент сняли уже две картины: «И карлики начинали с малого» и «Признаки жизни». Предъявили ли вы какие-то новые требования к операторской работе в джунглях?
Нет, не сказал бы. Значительная часть материала была отснята ручной камерой, и именно тесный контакт камеры и актеров стал одним из определяющих моментов в формировании стиля картины. Как я уже говорил, у нас с Маухом были очень близкие рабочие отношения, а на съемках «Агирре» мы вообще срослись, как сиамские близнецы, двигались синхронно.
Хотя со времен «Фицкарральдо» нам не доводилось вместе работать, еще много лет после съемок «Агирре» Маух интуитивно понимал, как снимать ту или иную сцену, без малейшей подсказки с моей стороны. На съемках финального эпизода «Агирре» мы с ним несколько раз объезжали вокруг плота на моторке. Управление я взял на себя, как и тогда в пустыне, на съемках «Фата-морганы», когда сидел за рулем фургона. На скорости шестьдесят километров в час лодка поднимает мощную волну, а мы плавали по кругу и, получается, шли в своем же кильватере, так что, приближаясь к плоту, я должен был всем телом чувствовать направление и силу волн. Это я имею в виду, когда говорю, что создание фильма — работа физическая. Я научился понимать характер Амазонки — а без этого мы просто не смогли бы снимать — только после того, как во время подготовки поучаствовал в строительстве плота и сам сплавился по речным порогам. Безумный вызов, который Агирре бросает природе, во многом определил подход к съемкам. Для нас фильм стал испытанием физических возможностей. Я хотел достичь восприятия на чисто осязательном, телесном уровне благодаря чему «Агирре» вообще стал возможен.
Фильм целиком снят одной камерой, так что работа во время съемки была организована очень просто, даже примитивно. Мне кажется, это добавило ему достоверности и правды жизни. Никаких навороченных голливудских съемок с пяти камер. Возможно, именно поэтому «Агирре» смотрят вот уже столько лет. В нем все элементарно, просто. Кстати, камеру, которой снимал Маух, я стащил из будущей Мюнхенской киношколы. Я попросил у них аппарат на время, но, получив грубый отказ, просто забрал его с концами. Камеры пылились на полках, а начинающих режиссеров к ним и близко не подпускали. И вот как-то раз в комнате никого не было, шкаф оказался не заперт — и я воспользовался моментом. Совсем простая тридцатипятимиллиметровая камера, я ей потом еще не один фильм снял и не считаю это воровством. Я хотел снимать кино, и мне нужна была камера. У меня было естественное право на рабочий инструмент. Если вам нужен воздух, а вы заперты в четырех стенах, надо брать стамеску и молоток и ломать стены. У вас есть на это полное право.
В детстве вы были увлечены прыжками с трамплина. Что для вас этот вид спорта, и как появилась идея фильма «Великий экстаз резчика по дереву Штайнера»?
Я никогда не делил свои работы на игровые и документальные. Все это — фильмы, и «Великий экстаз резчика по дереву Штайнера», безусловно, один из самых для меня важных.
Мне всегда был очень близок этот спорт. Я в буквальном смысле вырос на лыжах и, как и вся детвора в Захранге, мечтал стать великим прыгуном, чемпионом страны. Пока с одним мои другом не произошел страшный несчастный случай. А потом вдруг появился этот швейцарский прыгун, Вальтер Штайнер, человек, который летал как птица, и которому было доступно то, о чем я когда-то мечтал: преодоление земного тяготения. Я написал ему, потому что для меня он был величайшим спортсменом своего поколения. По профессии он резчик по дереву, живет в горах. Он любил найти пень подальше от проторенной тропы и вырезать из него что-нибудь, к примеру, лицо, искаженное ужасом. Пару его скульптур нашли туристы, но большинство спрятаны в укромных местах, и мало кто знает о них. Штайнер ответил на мое письмо и любезно пригласил к себе в Швейцарию. Он человек замкнутый, молчаливый, но мы с ним мгновенно нашли общий язык, и он сразу понял мою затею. Я рассказал ему, как мы с друзьями смотрели соревнования, в которых семнадцатилетний Штайнер занял последнее место, и я заявил: «Видите этого парня? Он станет следующим чемпионом мира». И через несколько лет он дважды завоевал это звание. Мне постоянно названивали из телекомпании, для которой я снимал этот фильм, сообщали, что в последних соревнованиях он занял тридцать пятое место, и спрашивали, не хочу ли я, мол, поснимать другого прыгуна. Но я-то знал, что Штайнер — лучший. На гигантском трамплине в Планице он превзошел всех, ему даже пришлось стартовать с более низкой отметки, чем другие участники, иначе бы он приземлился на горизонтальную поверхность и разбился.
