— Вы ведь тоже под сильным впечатлением картин Мане-Каца?

— Особенно от его «Рыжебородого раввина», — сказала Клод.

В амулете оказалось совсем крошечное ушко, на одной стороне пластины был рельефно изображен бородатый мужчина с большим свитком торы в руках, а на другой его стороне — две таблички с написанными на древнееврейском языке законами, а над ними — великолепная корона.

— Что означают эти символы? — спросил Филипп.

— Это десять заповедей, — объяснил Серж. — А на обратной стороне — Моисей со свитком торы. У Мане-Каца есть такая картина, только висит она не здесь, но очень напоминает «Рыжебородого раввина».

— Там есть еще и маленькая девочка, — напомнил Филипп.

— Это не девочка, — поправил его Серж. — Это маленький мальчик. Как и на той большой картине. Там это видно отчетливо.

— И кто этот мальчик?

— Этого никто не знает. Это было известно одному Мане-Кацу. Этот мальчик присутствует на многих его картинах.

— Это тайна, — сказала Клод. — Может быть, прекрасная тайна, Филипп. А внизу справа очень маленькими буквами, но вполне разборчиво картина подписана художником. Видите?

— Этот амулет должен хранить и оберегать вас, — сказал Серж. — И еще он должен принести вам счастье, Филипп.

— Спасибо, Серж, — поблагодарил Филипп. — Сердечное спасибо.

— Не обязательно носить его на цепочке на шее. Но мы с Сержем решили, что у вас обязательно должен быть такой талисман. Носите его при себе в портмоне! Его можно купить здесь, в Пти Пале. Он и в самом деле помогает. Когда-то давно Серж подарил мне точно такой же… Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки и показала ему золотой прямоугольник, висевший у нее на шее. — Он охранял меня, Филипп, на многих войнах… И у Сержа есть такой…

Филипп почувствовал себя вдруг страшно уставшим. «Сколько времени мы пробыли в квартале ООН? — подумал он. — А потом Пти Пале со всеми его картинами, а под конец еще и этот амулет от Сержа — тут радости и счастья хватит на годы, если сопоставить это с жизнью, которую я вел до этого».

— Что это с вами? — спросила Клод, не спускавшая с него глаз.

— Насчет Пти Пале вы были совершенно правы — здесь любой человек почувствует себя счастливым. И даже устанет от этого счастья — так его много. Большего счастья человек испытать не в состоянии, и не должен к этому стремиться. За один-то день…

— Но ведь сейчас всего четыре! — воскликнул Серж. — Я думал: вот перехвачу вас в галерее, а потом заеду в синагогу — Клод вам, наверное, говорила, что это в моих правилах?

Филипп кивнул.

— Я вовсе не богобоязненный еврей и, уж конечно, не из праведников. Но каждую пятницу я бываю в синагоге, где молюсь за моих усопших близких, за Клод и за себя, а теперь буду молиться и за вас, Филипп. А после службы я хотел пригласить вас обоих в «Ла Фаволу», это мой любимый ресторан. А потом еще немного пройдемся, поздним вечером здесь чудесно… И тут вы говорите, что устали!

— Я тоже устала, Мотек, — сказала Клод.

«Спасибо! — подумал Филипп. — Ты все поняла. Уже сейчас всего предостаточно. И даже сверх того! Клод изобрела «наш день». А теперь он подошел к концу. И она тоже так считает, я же вижу!»

— Но, Клод… — Серж расстроился, как ребенок. — Я так заранее радовался!

— Не навсегда же мы расстаемся! Знаешь, как долго мы бродили по городу! Нет, правда, мне хочется домой.

— Но я… — Серж переводил взгляд с нее на него. — А мне что делать?

— Я тебе попозже позвоню, Мотек.

— Ты хочешь сказать, что мы с тобой сегодня еще можем увидеться?

— Если не получится, встретимся завтра.

— За обедом! — быстро утешился Серж. — В «Ла Фаволе», пожалуйста. Филипп должен там побывать — с нами! О’кей, вы оба сейчас разойдетесь по домам…, но давайте завтра днем встретимся, пообедаем, идет? В час? Устроит? Не рано?

«Что же получается? — подумал Филипп. — Могу ли я себе это позволить? Мы условились об одном дне, не больше. Я не хочу втягивать Клод в мою проклятую жизнь. А теперь еще один день? Куда нас это заведет?» Он хотел было уже сказать, что, к сожалению, превеликому сожалению, он весь день будет занят, у него назначены деловые встречи, но тут Клод посмотрела на Филиппа и улыбнулась, и снова у уголков глаз появились эти морщинки, а в темных глазах запрыгали золотые искорки.

— Значит, до завтра, до часа дня!

— Да, в час дня, Мотек.

— Честное слово?

— Честное-пречестное!

— Вечно ты со мной шутки шутишь, ненормальная!

— Придержи язык, Мотек. — Клод рассмеялась.

— Мотек, — повторил Филипп, почувствовавший себя опять третьим лишним. — Вы назвали Сержа Мотеком… что это значит?

— На идиш это означает «друг, приятель».

— Или «сокровище», — сказал Серж.

— Или «сокровище», — кивнула Клод. — Пока, Мотек!

— Пока, Клод! — Серж прошел с ними до «рено», на прощание поцеловав Клод в обе щеки, а она поцеловала его, и когда они с Филиппом отъехали, Серж помахал им вслед, а они, приспустив стекла, помахали ему.

— Завтра мы пообедаем с Сержем в «Ла Фаволе», вам там понравится, — сказала она. — Я заеду за вами в половине первого, хорошо?

— Хорошо, — согласился он, выходя из машины.

Она сразу же тронулась. «Она въехала на перекресток не в том ряду, здесь ей не удастся развернуться. Придется ей делать большой крюк», — подумал он и помахал ей, но она ему не ответила.

Едва он вошел в прохладный салон своего номера, как зазвонил телефон. Он упал в кресло и снял трубку.

— Алло? — он прокашлялся. — Да, слушаю? — на какое-то мгновение ему пришла в голову нелепая мысль, будто это звонит Клод. Но это было невозможно, она еще не могла доехать домой.

— Это Ирена, — послышался вечно недовольный голос жены, так хорошо ему знакомый.

«Нет, — подумал он, — не сейчас! Не через пять минут после того, как я…»

— Филипп?

— Да, Ирена… — «Надо что-то сказать ей, хоть что-нибудь»… — Как ты себя чувствуешь?

— А ты?

— Очень хорошо, спасибо.

— Это меня радует. И все-таки ты мог бы по приезде хотя бы позвонить. Я ждала. Со вчерашнего дня.

— На меня столько всего навалилось… Сразу, как только приехал…

— Не оправдывайся! Для тебя все важнее, чем я. И так уже двадцать лет…

— Ирена! «Целых двадцать лет, — подумал он, снимая туфли. — Уже двадцать лет я живу с такой вот женщиной».

— Я и сейчас не позвонила бы, не стала бы тебя беспокоить…

— Ты вовсе не побеспокоила меня, Ирена!

— Ах, оставь это… Но я без причины тебе не звоню. Можно, я расскажу тебе одну историю, или ты опять готовишься к важному совещанию?

— Почему это «опять»?

— Я уже звонила сегодня утром. Мне передали, что ты уехал…

— Так и было. Я только что вернулся.

— Ну, так могу я отнять немного твоего драгоценного времени?

— Само собой, Ирена. Что случилось?

— Констанция Баумгартнер, — голос ее сделался еще более холодным и отчужденным.

— Что?

— Констанция Баумгартнер.

— И что? Ты это имя назвала уже дважды.

— Ты ведь знаешь Констанцию Баумгартнер?

— Нет. Да. Нет. — Он откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. — Хотя все-таки да. Она часто бывала у нас. Богатая дама, занимающаяся благотворительностью, да? «А Клод, — подумал он, — Клод уже, наверное, дома…»

— Да, эта самая Констанция. Теперь послушай меня, пожалуйста… Я несколько взволнована, но я не могла прежде всего не позвонить тебе…

— Так что же с этой Констанцией?

— Значит, так: в пятницу в два часа дня она позвонила мне и попросила принять ее, дело, мол, необыкновенно важное… Что мне было ответить? Хорошо, говорю, приезжайте к пяти часам, к чаю. Она всегда была так внимательна ко мне, не могла же я ей отказать. Она приехала на пятнадцать минут раньше и привезла мне в подарок пять бутончиков орхидей — не фаленопсис с маленькими белыми или лиловыми цветочками, я их терпеть не могу, нет, цимбидии! Они мои любимые, большие такие, оранжево-желтые или коричневые. Мне пришлось поставить их в две разные вазы…