Но вот она покинула обозримую часть передней и таким же решительным шагом удаляется по направлению к кухне, где на некоторое время задерживается, что-то ищет, после чего вновь появляется в зеркале, держа совок с короткой ручкой (его она кладет на подзеркальник) и щетку, которой и принимается мести ковер широкими кругообразными движеньями, все более их замедляя по мере того как убывает необработанная поверхность; под конец же точным выпадом щетки передвигает собранную кучку пыли в сторону коридора, почти под отворенную дверь, тут же, от греха подальше, мягко прижатую изнутри ногой. Впрочем, этот маневр слишком прозрачен и наблюдать за ее перемещением по коридору нет никакой нужды; лишь в завершающей фазе, когда она подберется к комнате брата достаточно близко — так, чтобы получить возможность слышать голоса беседующих и при этом не дать повода заподозрить ее в преднамеренных действиях, — сквозь вторую узенькую щелку можно будет увидеть, как она вновь примется подслушивать! А вот и нет: отойдя уже на порядочное расстояние от первой, она, вероятно, меняет решение; раздается негромкий сухой щелчок, указывающий на то, что Луиза прислонила щетку к стене, — судя по затихающему стуку высоких каблуков, она удаляется по направлению к передней. Достаточно, однако, слегка нажать на дверь, чтобы убедиться: на этот раз она вовсе не собирается прервать начатое дело; так и есть, она подходит к подзеркальнику, берет оставленный на нем совок и, бросив мгновенный взгляд в зеркало, быстро идет обратно. Начиная с этого момента остается только мысленно — ибо дверь была своевременно прикрыта, — представлять ее в классической позе домашней хозяйки, которая, наклонившись или, может быть, присев на корточки, собирает в совок выросшую горку мусора.

Именно так она выглядит, появляясь чуть позже в просвете второй двери, дающем обзор дальнего конца коридора и, отчасти, двери брата, которая находится чуть ближе к передней и по отношению к щели смещена вправо, отчего и попадает в поле зрения лишь своим краешком, — хотя просвета вполне достаточно, чтобы без особых затруднений наблюдать ухищрения Луизы: она стоит на коленях и, покраснев от напряжения, сметает мусор, а наделе, конечно же, старается занять максимально выгодное положение и удовлетворить наконец свое любопытство.

В этой позе ее и застает Леонард, неожиданно вышедший из комнаты друга: он еле успевает остановиться, чтобы не налететь на скрюченное тело, перегородившее коридор.

Она в замешательстве отстраняется и, не поднимаясь с колен, но при этом неестественно выпрямившись и прижав локти к туловищу, застывает как вкопанная; Леонард же в свою очередь, притворив за собой дверь, смотрит на нее с нескрываемым, хотя и несколько наигранным недоумением, после чего протягивает руку и, учтиво поддерживая Луизу под локоть, помогает ей встать. Нервно хохотнув, она разрешает ему это сделать, медленно, чтобы скрыть смущение, отряхивает пыль с коленей, потом отстраняется и, как слепая, плетется по коридору в переднюю, где останавливается перед зеркалом, прижав к лицу обе ладони и растопырив пальцы, как будто хочет этим жестом стереть с него последние следы растерянности. Наконец с присущей ей взрывчатой резкостью поворачивается на месте, прислоняется к подзеркальнику и, упершись руками в его край, вызывающе смотрит на Леонарда, который медленно выходит из коридора. Тот, однако, не удостоив ее даже взглядом, ускоряет шаг и сразу исчезает из поля зрения.

Сохраняя прежнюю позу, но с изменившимся — напряженным, почти испуганным — выражением лица, она следит за ретирующимся гостем одними зрачками, лишь слегка поворачивая голову в тот момент, когда он, по-видимому, лезет в стенной шкаф и, перебирая там вешалки, ощупью ищет свое пальто; может быть, Леонард уже извлек его и даже накинул на плечи, судя по внезапно исказившемуся от страха лицу Луизы, которая, сознавая, что он вот-вот уйдет и не даст ей подробного отчета о разговоре с ее братом, хмуро и торопливо, без малейшего оттенка сочувствия, бросает: «Что это с вами? Вы заболели?» Возможно, она выпалила первое, что пришло на ум, только бы остановить его, задержать; однако теперь, словно увлекаемая собственной смелостью или внушая себе, что для беспокойства и впрямь есть причины, повторяет более уверенно:

— Вам нездоровится, правда? Может быть, останетесь на минутку, отдохнете?

— Зачем? Я так скверно выгляжу? — доносится из-за кулис суховатый голос Леонарда.

— Лицо у вас встревоженное, движения лихорадочные… — настаивает она, но вдруг осекается, словно перестала находить нужные слова или испугалась, что зашла слишком далеко и может все испортить. «Так значит…» Она вновь проглатывает конец фразы, несколько секунд медлит, потом все же решается осторожно спросить: «Стало быть… у вас ничего не вышло?»

Следует пауза: видимо, прямой вопрос застал его врасплох.

— Ах, знаете ли, — голос Леонарда еле слышен, как будто он находится на большом расстоянии и говорит из последних сил, — тут слишком многое надо объяснять… точнее, по-моему, тут вообще говорить не о чем!

Унылый и сдержанный тон его ответа только увеличивает беспокойство Луизы: она быстрым движением поправляет прическу, как бывает с ней в минуты крайнего душевного смятения:

— Выходит, я ошиблась в своих предположениях?

— Почему вы так думаете?

— Видно по вашему лицу!

— Во всяком случае, я должен был попытать удачи.

Она подхватывает его слова на лету:

— Теперь вы согласны: это надо было сделать!

— Да, надо было, чтобы понять раз и навсегда: в этой ситуации уже ничего не поправишь!

— Значит, вы так и не сдвинулись с мертвой точки? Но хоть что-нибудь в ваших отношениях изменилось?

Голос Леонарда вновь доносится издали, но на этот раз звучит более оживленно и даже с ноткой добродушия:

— Нет, все по-старому! Вы же видите, я весь в его руках!

— Похоже, вы с этим примирились. По-вашему, ждать больше нечего?

— Что вы, как раз наоборот! — со смехом возражает он. — Никогда еще я не был так уверен, что достигну цели, — а цель эта в сущности совпадает с тем, к чему стремится и он!

— Иначе говоря, вы, пусть и косвенно, признаете свое поражение?

— Боюсь, в этом слове видите какой-то смысл только вы!

— Не лгите! — кричит она, гневно тряхнув головой. — И вы тоже, по меньшей мере — для себя самого, хотя и не решаетесь произносить его вслух!

— Ошибаетесь! Даже если бы я, как вы, считал происходящее поединком, то сказал бы, что здесь, по-моему, нет и не может быть ни победителя, ни побежденного, или, вернее, что я не вижу для этой истории иного исхода, чем наша общая победа или общее поражение, но и того, и другого, поверьте, следует ждать лишь тогда, когда у нас обоих истощатся силы и терпение.

— И это, вы думаете, случится в ближайшее время?

— Да, совсем скоро! — уверенно отвечает он.

— Почему же этого не произошло сегодня? — наседает она.

— Сегодня, завтра, чуть раньше, чуть позже — не суть важно! Когда именно, решать не мне и не ему.

— А, вы все-таки запомнили мой совет, — удовлетворенно хмыкает Луиза.

— Напрасно вы так думаете! Я же не говорил, что складываю руки и не буду делать ничего, чтобы ускорить события.

— Значит, вы возвращаетесь к вашей старой стратегии?

— Я вас еще раз прошу: не употребляйте ничего не значащие слова, они в данном случае неуместны и бестактны!

Луиза пропускает мимо ушей это не слишком любезное замечание и, уже не сдерживая любопытства, берущего в ней верх над раздражением, торопливо спрашивает:

— Как он вел себя сегодня? Что между вами произошло?

— Не думаю, что мне так уж хочется об этом рассказывать, во всяком случае сейчас. Я ухожу, пора. Да вы и без того все знаете! Вы же не отходили от двери!

Хотя лицо Луизы заливает краска, она силится выдавить из себя смех; но смех этот застревает у нее в горле, — видимо, столь фальшивая нота нестерпима и для нее самой.

— Что вы такое говорите? Неправда! Я не имею даже отдаленного представления о том, что между вами произошло!