— Всякие правила убивают ощущение природы, — это Гёте.

А Япония правила чтит.

И здешняя религия без веры — тоже театр, простое исполнение обрядов, приличных случаю: красивое венчание по-христиански, печальное буддийское поминовение покойников и посещение шраина на Новый год… Христианин Хидэо, справлявший буддийский обон на родных могилах, буддист Такасими, посещавший католическую церковь в США, атеист Шимада, венчавший сына у протестантов и хоронивший отца у буддистов — таким примерам здесь несть числа.

— Японцы вообще не религиозны, — скажет посторонний, сосчитав, сколько времени местные люди проводят в храмах.

И ошибётся. Потому что религия японца живёт не в храме. Религия японца висит на ветках его ухоженного садика, прорастает зеленью тщательно вычищенных татами… Намико вместе с соседками-домохозяйками частенько отправлялась мыть свой квартал и ближний общественный туалет под предводительством шинтоистского священника. Вряд ли кто-то из женщин рассматривал этот субботник как языческое поклонение богу улицы. Здесь никто не копался в дебрях вероучений, не заучивал молитвы, не тратил время на сложные обряды… Никто особенно не вникал в постулаты шинтоизма, конфуцианства, дзэн буддизма… Но предписанные этими доктринами ранние вставания, долгую работу, ежедневную тщательную уборку помещения, прохладное отношение к семье и преданность начальнику здесь исполняли свято, истово, оставляя иностранцев в заблуждении: японцы не религиозны.

Большая она мастерица складывать сказки про себя, эта Япония. И внушать посторонним, что эти сказки — реальность. И пришелец легко обманывался, принимая ритуальную вежливость за дружелюбие, вялую покорность судьбе за коллективизм. Да, японцы живут и работают сообща, в путешествие, даже свадебное, предпочитают отправляться группой. Но в битком набитом офисе, в цехе, в лаборатории каждый трудится сам по себе, не обращаясь за помощью к товарищам. Не рассказывая о своих рабочих проблемах, и уж тем более — о личных. Здесь слово друг означает сослуживец. Друг мало что знает о семье друга, о его жене и детях. Вне службы сотрудники сходятся только на коллективных пирушках. А пойти куда-то с другом, встретиться семьями, наведаться домой в гости — такое здесь не водится. Японцы избегают личного общения, тяготятся им, считают опасным. А впечатление коллективизма здесь создаёт идеально отлаженная иерархия.

Японская иерархия — как бамбук, растущий только вверх. У него нет горизонтальных ветвей, которые могли бы возомнить, что они равны. Все звенья бамбука только выглядят одинаково, как японцы, но размером все они разные и равных среди них нет. И двух на одном уровне — тоже. Всегда одно звено выше, другое ниже. И роли у них разные: нижние, грубые, невидимые глазу, принимают на себя главную тяжесть, и кто-то должен согласиться быть таким звеном, скрытым в земле, в пыли, а кто-то средним, теряющимся в однообразии собратьев, чтобы вознести на самый верх только одного — маленького и тонкого. И держится Япония не на коллективизме, а на бамбуковой структуре, на абсолютной покорности каждого быть тем, кем его определили. Потому что, если хотя бы одно из звеньев заартачится, не захочет нести свой груз по вертикали и станет требовать горизонтального равенства, погибнет бамбук. Но в Японии непопулярна идея борьбы. И все звенья бамбука работают заодно, складывая индивидуальные усилия в общий успех, рождая ощущение коллективных действий. Но заодно — не значит вместе — звенья плотно изолированы друг от друга перепонками. И каждое смотрит на соседа снизу или сверху. А рядом — никого. Иерархия — источник японского одиночества. Иерархия плюс покорность — формула японского коллективизма. А коллективизма в нашем смысле, когда люди — братья, которые помогают друг другу не по обязанности, а от души, снимая ради друга последнюю рубаху, такого коллективизма здесь нет. А обманутый иностранец ищет секрет японского успеха в том, что он понимает как японский коллективизм.

В американском журнале фото: на большом поле — деревянные лестницы, доски, столбы. На них надо взобраться, куда-то перелезть… И одному никак не справиться — обязательно товарищ нужен. Эта спортплощадка — американская школа менеджмента по-японски. Здесь учат работать сообща. И американские компании, надеясь устоять в экономическом кризисе и справиться с неприлично вырвавшейся вперёд Японией, платят деньги, чтобы их сотрудники учились японскому коллективизму, — поддержать товарища, подстраховать. Но помочь, подстраховать — не японские слова. "Пришла беда — полагайся на себя" — это японская пословица. А учить иностранцев надо не взаимопомощи, а покорности и забвению своего "я". И готовности инженера-электрика работать сегодня продавцом, а завтра дизайнером, если надо. И сидеть допоздна, делая что-то нужное фирме, не себе. Безропотно. Бездумно. И жениться на той девушке, которую укажет шеф. И переезжать на другой конец страны, бросая дом, семью, и жить бобылём, встречаясь с женой лишь изредка. И видеть детей только спящими. И забывать слово "хочу", а помнить только "надо". Наверное, можно обучить неяпонцев тому, что понимает Запад как японский коллективизм, можно воспитать почти японских управляющих. Но где взять японских управляемых на Западе, где каждый человек любит прежде всего себя?

А японец любит прежде всего Японию. Где всё — театр. Здесь и искусство — театр. Чайная церемония, сад камней… На самом деле это — простая глиняная посуда — коробки, чашки — вещи мелкие, невидные да грубые камни, лежащие на песке, простые камни, серые, неказистые. Все эти сокровища небогатой японской земли приобретают цену, только если заколдовать зрителя театральным действом. Заворожить. Япония умеет завораживать, превращая в искусство даже капли, падающие в горшки, умеет устраивать вокруг простых предметов нафантазированный мир, который возникает только там, где люди соглашаются в эту игру играть. Японцы соглашаются. Для них привычно играть. Носить маску. Под которой трудно разглядеть лицо. А может, с годами маска так прирастает, что становится лицом, а сыгранный образ — сутью?

Театр и маски… Это — образ Японии? Или способ мозгов западного покроя воспринять причудливый и странный мир Востока? Привычная, западная логика здесь работает плохо. От столкновения с Японией она начинает раскачиваться, рушиться, оставляя пришельца в недоумении — как понять их, японцев, таких податливых снаружи, таких непреклонных внутри? Японцев щуплых, хрупких… Стальных. Главный природный ресурс маленьких островов. Великой страны.

Хижина рыбака.

Замешался в груду креветок

Одинокий сверчок.

Басё

Уподобляюсь, чтобы отличиться.

Митико Инукаи

Это вынырнуло сразу, в первый же день, но она не заметила этого, не оценила.

— Мы, японцы, предпочитаем рыбу, — так ответил Хидэо на её — я люблю мясо.

Она, одна она любила мясо. Японцы же, все японцы предпочитали рыбу. Она сидела на полу маленького ресторанчика рядом с супругами Кобаяси. За окном падал редкий последний снег, а Хидэо горячо говорил о сакуре, которая скоро зацветёт. И извинялся за свою горячность:

— Мы, японцы, очень чувствительны к смене сезонов!

Здесь все говорили так — мужчины, женщины:

— Мы, японцы, работаем допоздна.

— Мы, японки, встаём рано.

— Мы, японцы… — говорили привычно и твёрдо.

И никто ни разу не оговорился, не сказал:

— Я люблю… Я ненавижу…

И никто ни разу не усомнился в своём праве говорить так, от имени нации.

Сэнсэй Сато вспоминал старые поговорки: "где люди горюют, горюй и ты", "радуйся и ты, если радуются другие", "пляши, когда все пляшут". Пожилой сэнсэй говорил горделиво. И молодые гордились: