Прошла пора линяния. Еще ярче стала грудка Николки, еще пышнее распускал он крылья после сна, вытягиваясь и выбрасывая в сторону одну лапку. А затем произошло событие, поразившее нас, как громом. Два дня Николка не пел, сидел надутый, нахохлившийся и нервничал. При виде пальца, которым хозяин любил его дразнить, вдруг превращался в хищного орла, распускал крылья, (раскрывал клюв и вступал в бой.

— Что с тобой, Ники? — беспокоилась жена.

И упрекала меня, птицелова, в том, что у Николки обязательно произойдет нервное расстройство. Кончилось всё это тем, что на утро, в углу клетки, мы нашли крошечное, голубое яичко.

Николка оказался особой женского пола! Почему мы всё время были убеждены, что имеем дело с самцом? Поют у канареек только самцы, а ведь Николка был прекрасным певцом. Теория моя о птицах-гермафродитах никакого успеха не имела. На семейном совете было решено, что Николай отныне получает женское имя Николь. Но французское это имя как-то не укрепилось, и на всю свою короткую жизнь канарейка наша осталась Николкой, и говорили мы о ней, как об особе мужского пола.

Не взирая на это, Николка два раза в год, весной и ранней осенью, хохлился, не ел, не пил, клал голубые яички и, выполнив свой материнский долг, долго купался в ванночке с теплой водой, потом прыгал на жердочку, победоносно оглядывался по сторонам и издавал особенно сложную и красивую трель.

Вероятно, многие читатели не поймут, — как можно писать целый рассказ о канарейке. Бывало и хуже: когда-то я мечтал написать толстую книгу о жизни тропических рыбок в моем аквариуме, — целый мир! — о том, как они рождаются и умирают, как любят и ревнуют, — я знал рыб с наклонностями настоящих убийц, рыб-садистов с инстинктами Джека-Потрошителя и рыб кротких, с ангельским характером и мечтательными глазами. Любителей серьезного чтения всё это не интересует и, может быть, рассказ о Николке следует поскорее закончить.

Существует примета, что шестнадцатого июля, на Афиногена, пташки задумываются. Николка наш стал задумываться несколько позже, когда деревья в саду начали одеваться в багряный цвет и высоко в небе потянулись на юг косяки перелетных птиц. Воздух стал холодный и прозрачный, клетку больше не выносили в сад. И наступил день, когда надо было переезжать в город, на зимнюю квартиру.

Путешествие он перенес отлично, в специальной сумке. Николка вновь оказался в городской квартире, у того самого окна, через которое он когда-то влетел, где началась его жизнь в нашем доме, и у которого ей суждено было кончиться. И всё в городе, после деревни, показалось ему печальным: не было деревьев и цветов, поблекли краски, изменились звуки. Николка тревожно прислушивался к забытым городским шумам, к которым так трудно привыкнуть: к телефонным звонкам, к пронзительному свистку чайника, к доносившимся с улицы автомобильным гудкам. И как-то неожиданно он захирел, нахохлился, вдруг перестал петь, жалобно попискивал, когда в горло ему вливали горькое лекарство, и больше спал, но уже не на жердочке, а на полу своей клетки. И однажды утром я нашел Николку с вытянутыми лапками и закрытыми навсегда глазами, — короткая птичья жизнь его кончилась.

Таково несложное жизнеописание нашего Николки. Похоронили его в саду, под группой молодых березок. Пройдет несколько лет, березки подрастут, будут видны с улицы Святого Николая, и весной, когда зашумит на них свежая серо-зеленая листва, на ветви будут садиться и петь вольные, перелетные птицы.

Встречаются два человека, чужие друг другу и заранее знающие, что вряд ли когда-нибудь судьба снова их сведет. И внезапно у одного из них появляется непоборимая потребность рассказать незнакомому человеку нечто, хранившееся до сих пор в строжайшей тайне, — тот секрет, который есть у каждого, и который нельзя поведать ни лучшему другу, ни жене, ни отцу… Очень мы любим такие исповеди, — неожиданные, нелепые, ничем не объяснимые, выворачивание души наизнанку в полутемном купэ вагона, перед случайным спутником, который несколько часов спустя сойдет на промежуточной станции и исчезнет на пустынной платформе, унеся в небытие тайну… Почему так легко сходятся люди в пути? Чувство движения, отрыв от прошлого, которое с каждым поворотом колес уходит всё дальше, отдаляется? Или попросту — страшная потребность хоть кому-нибудь раз в жизни рассказать свой секрет, — та самая потребность, которая заставляет преступника зайти в будку исповедальни и там, в полумраке, топотом, открыть свою тайну невидимому священнику, скрытому за решетчатой перегородкой?

Человек, который сидел в моем купэ, не был ни преступником, ни даже грешником в худшем смысле этого слова. Он показался мне общительным малым, одним из тех суетливых людей, которые жаждут знакомства, не могут долго молчать и не знают, как убить время. Не успел поезд двинуться, как он заговорил, — сначала что-то о погоде, потом сразу о себе. Он ехал в Бостон, по делам, всего на два дня, а затем дальше. Через несколько минут я уже знал, что жена моложе его на семь лет, сын учится в колледже, приедет на Рождество домой, живут они за городом, прекрасный дом, купленный за наличные деньги, — закладных он не признает, это — петля на шее.

Я молчал, иногда кивал головой и, в конце концов, обескуражив даже этого любителя поговорить, вынул из чемодана книгу и погрузился в чтение.

Он развернул было газету, но вскоре отложил ее в сторону. Разглядев на обложке имя автора, спросил:

— Это у вас Мопассан?

— Как видите…

— А помните вы рассказ Мопассана о бриллиантовом ожерелье? Скромная женщина, жена чиновника, берет у богатой подруги колье, чтобы пойти на бал, и теряет его. Ничего не сказав, муж и жена покупают ей точно такое же бриллиантовое ожерелье, влезают в долги и, отказывая себе во всем, десять лет эти долги выплачивают… Жизнь погублена, прошла в тяжком труде, в лишениях… — и десять лет спустя, встретившись с бывшей подругой, несчастная женщина узнает, что потерянное ожерелье было поддельным и стоило гроши, — закончил я.

— Стало быть, вы помните этот рассказ! — нисколько не смущаясь подхватил мой спутник. Я знаю несколько иной вариант — на ту же тему. И, уверяю вас, будь здесь на вашем месте Мопассан, он обязательно захотел бы выслушать мою историю.

Сравнение с писателем было, конечно, очень лестно. К тому же я понял, что читать он мне всё равно не даст. Лучше было подчиниться судьбе и дать ему возможность высказаться.

Я закрыл книгу, устроился поудобнее и приготовился слушать.

— Было это уже давно, в середине двадцатых годов. Вы не жили тогда в Нью-Йорке? Жаль, прекрасное, веселое было время… Сигара стоила всего пять сентов, входил в моду чарлстон и Джимми Вокер считался законодателем мод. Двадцатые годы имели еще одно громадное преимущество: я был молод и влюблен в Джоэн. Она выступала в Зигфрид Фоллис, туда принимали только очень красивых девушек. Джоэн и была очень красивая, — стройная, зеленоглазая, слегка вздернутый, легкомысленный нос, шапка золотых волос. Когда в полночь, после спектакля, мы заходили поужинать в модный артистический ресторан на Бродвее, все мужчины прекращали разговоры и молча провожали ее взглядом.

Встретились мы на каком-то литературном коктэйле. Один из тех приемов, на которые сходятся люди, имеющие весьма отдаленное отношение к литературе. Было тесно, жарко. В стаканах, по случаю сухого режима, была какая-то подозрительная жидкость, в которой грустно плавали куски льда. Люди стояли группами, обмениваясь незначительными фразами, а хозяйка дома, стареющая дама филантропического типа, усиленно знакомила вновь приходящих, которые отходили и тут же забывали друг друга. Медленно передвигаясь по комнате, я подошел к группе, в которой была Джоэн. Нас представили, она мельком взглянула на меня, поздоровалась и тотчас же отвернулась.

Сейчас я уже не могу вспомнить, как это произошло, но через четверть часа мы сидели вдвоем, в углу, рассказывая друг другу какую-то веселую чепуху и придумывая смешные клички для гостей.