Ах, как грустно жить одинокому! В молодости еще ничего, молодость живет торопливо, без оглядки. Но когда у Константина Алексеевича виски побелели и беспричинно начала побаливать нога, темп жизни страшно замедлился. Появилось много времени, которое он не знал, куда девать, и все дни стали одинаково скучные, монотонные и очень длинные. Пробовал он читать, но скоро оставил: заметил, что глаза лежали на книжной странице, а мысли блуждали где-то далеко, голова думала свое, тоже очень назойливое, будничное и скучное. Не было у него привычки к чтению. Ничего из прочитанного не запоминал и говорил, что писатели нынче пошли очень мудреные. Пишут, а что — непонятно, без начала и конца. И, отложив книгу, больше к ней не возвращался, — все равно толку нет.

Службу он оставил года два назад, вышел на пенсию, — такую скромную, что жить на нее, по правде говоря, не было возможности. Предполагалось, что к пенсии этой Константин Алексеевич будет кое-что прирабатывать, но ничего подходящего не нашлось, а то, что предлагали, было ему не по силам: лезть на крышу, чинить да красить, — неровен час сорвешься вниз и тогда — конец, больница! С грехом пополам сводил он концы с концами, но было, конечно, трудно. Вот лекарство, например, или новые очки, — это уж не по карману. Нужно бы и зубы поправить, очень некрасиво торчат корешки, но об этом Константин Алексеевич не мог и думать: узнают, мол, и так!

Жил одиноко, в глухом, провинциальном городке, где делать ему было нечего. Случилось это просто. Когда-то работал он на местном заводе, а когда вышел на пенсию, оказалось безразлично, где доживать свой век. Снял комнату с кухонькой, первое, что подвернулось, и прочно засел в своем медвежьем углу. Поблизости не было ни русской церкви, ни друзей, никого. Знали его только квартирные хозяева — поляки, с которыми трудно было сговориться, да владельцы лавок, куда заходил он за своими скромными покупками. Хозяин квартиры был в молодости шахтером в Пеннсилвэнии, болел туберкулезом, часто и сухо покашливал и говорил, ни к кому не обращаясь:

— Мне ест не добже!

С утра Константин Алексеевич устраивался у окна в продавленном кресле и смотрел, что делается на улице. Хозяйки шли на базар. Осторожно и не торопясь проезжали машины. Этот едет в банк, думал Константин Алексеевич, или в гараж… Так и есть, остановился, газолин будет набирать… Незаметно начинал он клевать носом и вдруг видел крутой берег реки в жаркое летнее утро, и ребятишек, прыгающих как лягушата, животами в воду. Чей-то сердитый голос кричит с берега:

— Мальчики, вылезайте!

И они вылезают, лязгая зубами, с посиневшими губами — вода в реке ледяная… Потом уже другой голос кричит что-то надрываясь. Солдаты бегут по скошенному полю, спотыкаясь о сухие комья земли и падают, и некоторые уже не встают. Смрадный запах поднимается над уродливо свернувшимися на земле человеческими телами.

— Разрешите атаковать, господин полковник? — спрашивает Константин Алексеевич.

Но полковник хмурится, медлит с ответом, а люди зря лежат под огнем и ждут смерти.

Может быть, эта ноющая боль в ноге началась со времени войны и той раны? Нет, рана была пустяковая, навылет, никогда его потом не беспокоила. Верно, просто переработал, натрудил стоя за станком. Станок выбрасывал каждые десять секунд отточенную, блестящую, еще горячую гильзу. Ее надо было подхватить, вытереть, уложить в коробку, а в то время уже выскакивала следующая гильза, и так весь день, с утра до вечера, месяцы, годы…

— Доброе утро! Хороший день, не правда ли? — говорит почтальон, проходящий мимо окна.

— Добрый день, — отвечает проснувшийся Константин Алексеевич, и порядка ради спрашивает, нет ли письма? Сегодня нет, — да и от кого может быть письмо?

Константин Алексеевич от нечего делать решает прибрать комнату. Смахнул тряпицей пыль, переставил вещи на столе. Потом взял в руки старый, давно прочитанный номер русской газеты и почему-то озлобился: в газете была большая статья о символистах, которые его не интересовали, и сплошь неприятные телеграммы: мир явно сошел с ума. Константин Алексеевич, плохо разбиравшийся в политике, чувствовал, что всё складывается как-то неправильно и грозит, в конечном счете, ему лично, большими неприятностями. И даже объявления были неинтересные: русский опытный погребальщик, участки земли, курятники и бар в Нью Джерзи, якобы дающий триста долларов доходу в неделю… Разве вот это интересно: корень Жень-шень, возвращающий здоровье и молодость. Корень стоил дорого, десять долларов. Лечение для омолаживающихся миллионеров. А вот шиповник он бы купил, очень хорошую настойку можно делать из шиповника, но Бог с ней, с настойкой, с корнями и шиповниками… Вдова средних лет, любящая уют, ищет друга жизни. Брак не исключен. Насчет средних лет, конечно, приврала. А уют, это хорошо, кто ж его не любит? Константин Алексеевич посмотрел на свою убогую комнату. Мебель случайная, с толкучки или из Армии Спасения, и вот — стол вечно качается, одна ножка короткая, так что под нее приходится подкладывать картонку. И противные желтые разводы на потолке. Стекла в единственном окне давно не мыты и из-за этого весь внешний мир и даже синее небо кажется грязным. На кухне помятые и жирные кастрюли, да закопченный чайник, — несложное имущество бобыля… Вот бы такой уют предложить интересной вдове средних лет!

Константин Алексеевич даже радостно усмехнулся, так показалась ему забавной мысль привести сюда, в эту комнату, хозяйку, которая станет распоряжаться и наводить свои порядки. Сам он женат никогда не был, не пришлось, не встретил в жизни нужного человека. Все выбирал, да откладывал, а потом оказалось — поздно. И невесты были какие-то неподходящие — одна усатая разводка, очень шумная, с претензиями, жаловалась, что ее никто не понимает. Была и другая, полногрудая, сопрано. Пела в церкви и говорила, что в эмигрантских условиях нельзя сделать артистической карьеры и из-за этого у нее всегда был оскорбленный вид. Константин Алексеевич вспоминал разных женщин, которых встречал на своем пути. Встречи были случайные, недолговечные и большей частью кончались плохо, слезами и нудными разговорами об обманутых надеждах. После каждого очередного разрыва он чувствовал радостное чувство освобождения, некую форму душевного подъема, которая знакома только очень счастливым людям.

Впрочем, в последние годы никакой особенной радости от своей свободы Константин Алексеевич больше не испытывал и одиночеством тяготился. Случались дни, когда не с кем было слова сказать, только сиди и смотри в окно на прохожих. И начали возникать в голове какие-то непривычные и беспокойные мысли, связанные со старостью, с больничной койкой — никто не придет даже проведать… Должно быть и вдова эта тоже побаивается одиночества. Константин Алексеевич весь день томился, не находил себе места и все прогуливался по комнате. Раз остановился он перед зеркалом и внимательно осмотрел в нем морщинистое лицо, заросшее серой щетиной, беззубый рот и мешки под глазами. «Жених!», сказал он, и на этот раз громко засмеялся. «Как писали в старинных романах: сударыня, честь имею просить у Вас руки и сердца. А насчет уюта — не беспокойтесь, — мы к уюту привычные… Осчастливьте меня, сударыня!» И долго еще бормотал он какую-то ерунду, сам себе усмехаясь. Потом взял газету, снова внимательно перечел брачное объявление, достал не совсем свежий листок бумаги, конверт, и начал писать. Он писал длинно, старательно, и даже несколько витиевато. Говорил о том, что принес всё в жертву многострадальной России, которую замело снегом и над которой холодные ветры поют теперь панихиды. Родина его отвергла, пренебрегла кровью, пролитой им на полях сражений, но и будучи в рассеянии сущим, он не растерялся, начал новую трудовую жизнь и, так сказать, перековав меч на орало, проработал у станка, пока не вышел на пенсию. Здесь он решил особенно не распространяться, хвастать было нечем, но написал честно, что на одного хватает, а вдвоем будет трудно. Только очень замучило его одиночество и тоже хочется встретить дружескую душу, чтобы было с кем поговорить и вспомнить доброе старое время… И еще многое написал он в этом письме, но больше лирику, а о себе слишком не распространялся, всё намеками, — сама, дескать, разберется, что к чему.