В наступившей тишине пыльного переулка громко раздались шаги Лугалдурдуга, а его стук в дверь прогремел как барабан.

   — Муж мой... — прошептала Нанаи, отшатнувшись от перил.

Ибхи-Адад уже спускался по узкой лестнице. Мальчики прижались к Нанаи, которая отвечала на их ошеломлённые взгляды своими, не менее удивлёнными.

   — Матушка, давай спустимся на балкон! — прошептал Тот.

   — Да! — подхватил Калба. — Мы оттуда всё услышим.

   — И что-нибудь увидим...

— Пойдут моя мать и я, — вмешался Эгиби, втискиваясь между Нанаи и младшими мальчиками.

   — Нет, Тот пойдёт, если захочет! — возразила Нанаи. — Они — его соотечественники, не важно, что незнакомые... О боги, молю вас, чтобы это не имело отношения к нему!

Тот едва слышат её и лишь смутно сознавал, что она прижала его к себе, спускаясь по лестнице. Он шёл, ничего не соображая от волнения. Калба наступает ему на пятки и тяжело дышат прямо в шею.

   — Где ты видел его? — прошептал толстячок.

   — Не знаю... может быть, мне удастся вспомнить побольше...

   — Тссс! Тише! — одёрнула их Нанаи. — Пойдёмте здесь.

Дверь открыла Ахата, рабыня. Она сбежала с галереи как раз тогда, когда Тот вышел на балкон. На сей раз она не потупляла глаз, как обычно: они были выпучены от удивления. За ней, непрерывно оглядываясь, вошёл Лугалдурдуг, маленький костлявый нервный человечек. Он поспешил к Ибхи-Ададу, который неподвижно стоял посреди двора. Они о чём-то переговорили шёпотом, затем Лугалдурдуг шагнул в сторону, а Ибхи-Адад повернулся к двери — бородатый, мрачный, испачканный глиной, но исполненный достоинства. Оно передалось Тоту, и мальчик внезапно почувствовал себя гордым и довольным.

Двор начал заполняться людьми. Сначала вошёл высокий негр, затем один за другим — люди в широких золотых воротниках и сверкающих браслетах. За ними внесли замечательную шкатулку. Тот забыл об осторожности и перегнулся через перила балкона. Какими странными казались здесь эти безбородые! Словно толпа мальчишек, если не видеть изборождённых морщинами лбов, дряблых ног. Их окрашенные глаза сияли, словно эмалевые; входя во двор, они с любопытством оглядывали окружающее, хотя их головы оставались высокомерно неподвижными. Какими же чёрными были их волосы! Каждая сверкающая на солнце голова была черна как эбеновое дерево... Или они носили парики? Ну да, конечно! Он видел теперь отдельные пряди, сшитые, расчёсанные на пробор, коротко подстриженные над бровями и закрывающие всю шею... должно быть, ходить в них было жарко! Нужно было признать, что они делали людей красивыми и изящными, очень непохожими на вавилонян с их пышными бородами и волосами, закрывающими плечи, чьи отделанные пышной бахромой яркие одежды казались немного безвкусными рядом со строгими белыми одеяниями приезжих.

   — Как ты думаешь, кто вот этот? — прошептал Калба, когда человек, несущий небольшую доску странного вида, вышел вперёд и встал рядом с негром.

Тот молча потряс головой. Он смотрел, как новоприбывший, скрестив ноги, уселся на пол, стремительным движением снял крышки с двух сосудов для краски, прикреплённых к доске, вынул из-за уха тростинку, развернул свиток тонкой кожи, и внезапно понял.

   — Калба, это писец!

   — Ты что, не может быть! Где его глина?

   — Они не пользуются глиной, а пишут по-другому, они рисуют такие маленькие картинки...

   — Тссс! Тише, мальчики! — прошипела Нанаи.

Они и так замолчали бы, без её предупреждения, так как поняли, что все, кто должен был войти в дом, уже вошли. Тот с разочарованием увидел, что и воины, и осел остались дожидаться на улице, но сразу же забыл о них, поскольку огромный негр подошёл к Ибхи-Ададу, склонил свой блестящий парик в полном достоинства поклоне и произнёс первые слова на резком и гортанном языке.

Звуки отдались в ушах Тота, как слова давным-давно позабытой песни — пока ещё путающиеся и странные, но вызывающие отклик в каком-то далёком, давно не посещавшемся полутёмном углу памяти. Слёзы заполнили его глаза; он почувствовал, что задрожал от того же ощущения, какое посетило его при первом взгляде на лицо негра.

   — Я не понимаю вас, господин, — сказал Ибхи-Адад дрожащим от волнения голосом, хотя его лицо было, как всегда, неподвижным и спокойным. — Но я полагаю, что вы окажете мне честь, приняв угощение. Нанаи, принеси, быстро.

Очевидно, гончар пытался схватиться за любую знакомую нить, которая помогла бы ему пройти через лабиринты незнакомой ситуации. В чём бы эти иноземцы ни нуждались, он обязан был попытаться понять их и, конечно, не мог ошибиться, предложив им вина.

«Бедный отец!» — подумал мальчик, внезапно почувствовав, как душу заполнила такая сильная и горячая преданность, что египтяне показались ему чуть ли не врагами.

Было видно, что они подготовились к встрече. Пока Нанаи торопливо спускалась по лестнице на зов мужа, писец снова засунул свою тростинку за ухо, встал и поклонился Ибхи-Ададу.

   — Я буду переводчиком для вас, — сказал он по-вавилонски с сильным акцентом. — Ваши гости прибыли из Города Бога в земле Египта, они являются послами Великого Гора, который с высокого трона правит Обеими Землями, да будет он всегда жив, здоров и могуч. А сей человек, для которого я буду говорить, как уста, знающие ваш язык, — он поклонился негру, — вельможа, урождённый князь[108], хранитель царской печати, единственный собеседник, возлюбленный Гором, правитель дворца, визирь и первый министр царя, почтеннейший Нехси, который говорит с вами, да процветает ваш дом.

Воцарилась полная тишина. Писец вновь уселся, скрестив ноги. Несколько секунд никто не шевелился. Затем к Нанаи, замершей на лестнице от потрясения, вызванного пугающим перечнем титулов чёрного человека, вернулась способность двигаться, и она поспешила вниз. Ибхи-Адад сглотнул, удостоверился, что голос вернулся к нему, и пробормотал:

   — Это честь для моего дома.

Калба и Тот одновременно повернулись и посмотрели друг на друга широко раскрытыми глазами.

   — Ты знал этого великого вельможу? — недоверчиво прошептал Калба.

   — Должно быть, я ошибся, — выдохнул Тот. Он опять наклонился и уставился на макушку египтянина — единственное, что ему было хорошо видно. «Нехси, Нехси, — повторил он про себя. — Это его имя? Или это просто означает «негр»?» В этот момент он вздрогнул, поняв, что знал значение египетского слова. Он стал вслушиваться в слова Нехси и понял общий смысл его речи — что-то насчёт радости, вина и дома — ещё до того, как успел заговорить переводчик...

   — Мой господин хочет, чтобы я сказал вам, — перевёл писец, обращаясь к Ибхи-Ададу, — что ему доставит радость вкусить вино и воспользоваться гостеприимством вашего дома.

   — Я начинаю понимать! — возбуждённо шептал Тот на ухо Калбе. — Ну-ка давай сползём на несколько ступенек по лестнице. Мне нужно быть поближе.

Двое мальчиков спустились до половины лестницы и устроились там, стараясь быть незаметными. Они могли бы дотянуться до плеч, отливающих медью, и блестящих париков. Взгляд Тота метался от одной фигуры к другой; он напряг слух, стараясь разобрать отдельные слова в негромких разговорах. Его обоняние ощутило веяние аромата, лёгкого и свежего, дразняще знакомого, который он не мог назвать.

К нему стали возвращаться всё новые и новые слова. В одной фразе ему внезапно оказывалось понятным одно слово, в другой — два, он ощущал их звучание в горле и шёпотом повторял про себя. Он услышал, как один из египтян сказал другому: «Кислая дрянь», — и с негодованием понял, что они оскорбляли их вино. «А неужели ваше собственное такое уж замечательное, господин гордец?» — со внезапной воинственностью подумал он. Он вызывающе оглядывался и с подозрением вслушивался во все разговоры, пытаясь наблюдать 5а всеми одновременно и следить за направлением каждого взгляда. Все они делали иронические замечания насчёт вина Ибхи-Адада и, возможно, насчёт его дома и одежды... о, неужели и о любимой, взволнованной Нанаи, которая, бледная и возбуждённая, наполняла их чаши? Они не понимали, кто она такая... Проклятые чужеземцы! Их манеры куда хуже их драгоценностей! Ну и пусть они убираются прочь из Вавилона подальше, в свою страну!