Тутмос улыбнулся, вздохнул и поставил лампу на место. Это была тонкая и мудрая мысль, и он был благодарен Яхмосу за стремление вернуть покой его душе. Однако решение фараона должно было остаться неизменным — так же, как и решение Яхмоса. Они стоили друг друга, эта старые упрямцы.

Ударом гонга он вызвал рабов и несколькими минутами позже вытянулся на ложе во всю длину ноющего тела. Его утомлённый взгляд ещё раз пробежался по золотой звёздной карте на потолке и переместился в нишу, где перед сверкающим ликом Амона всё ещё клубились лёгкие остатки благовонного дыма.

— Я верю, — прошептал Тутмос.

Неподвижный бог вглядывался в бесконечность.

В сером предрассветном полумраке наступающего утра, насыщенного предзнаменованиями утра первого дня первого месяца сезона Прорастания всходов[59], семеро трубачей в белых плащах поднялись на верхушку огромной башни, ограждавшей вход в храм Амона. В руках у них были длинные тонкие медные трубы, украшенные красно-белыми вымпелами. В тишине они заняли места по краям массивного сооружения и замерли в ожидании.

Перед ними лежали спящие Фивы, Город Амона, всё ещё погруженное во тьму беспорядочное скопление крыш, пронзённых стволами пальм. На пристанях царила тишина. Лес мачт тихонько покачивался на фоне чуть светлеющего неба. За судами Нил стремил свои мощные тёмные воды, вздувшиеся от недавнего половодья. Знакомые глазу островки и отмели ещё не показались из-под воды, поэтому облик реки был непривычен. В это время года могучий Нил представал грозным незнакомцем, несущим плодородный ил, надежды и светлые чаяния, но пугающим своей мощью, способной изменить самое лицо Египта. Взгляды трубачей, задержавшись на преобразившейся реке, перенеслись к волнам, лизавшим верхние ступени высокой пристани на противоположном берегу, к едва различимым дамбам и полям, залитым водой, и ещё дальше, к смутно угадывавшимся низким крышам некрополя, которые уходили к пустынным скалам.

Мало-помалу верхушки западных скал окутал световой ореол, словно кто-то яркой краской нарисовал их грубый контур на фоне неба. В тот же миг трубачи повернули головы к востоку. Волны света уже заливали безоблачный небесный свод, становились всё ярче, наконец над отдалённым краем азиатской пустыни появился круг живого огня.

По сигналу семеро трубачей подняли свои трубы, жёсткие ленты вымпелов развернулись во всю длину. Затем тонкие медные трубы и колокола исторгли дикие, нечеловеческие, примитивные звуки, и тишина, заполнявшая Фивы, раскололась на миллионы кусков. В голосах труб было что-то от мычания быка, от женского отчаянного вопля, а больше всего — от исступлённого воинственного крика. Когда последние звуки замерли, солнце поднялось над горизонтом и огромные ворога в башне, над которыми стояли трубачи, широко распахнулись. Через них на Дорогу Овна[60] в сиянии утра вышла блестящая процессия. Хеб-Сед начался.

Город пробудился от первых душераздирающих звуков фанфар. Люди просыпались, прислушивались и выскакивали из постелей. Под тридцатью тысячами крыш обитатели Фив хватали праздничные одежды, украшались цветами и спешили на улицы.

   — Смотри, началось! Я слышу систры!

   — Поторопись, малыш! Доедай свой хлеб с пивом, нам нужно спешить, чтобы увидеть большую процессию...

   — Хесет-эн-Амон! Слава Великим, что в этих носилках... Хеб-Сед! Хеб-Сед!

Всюду распахивались двери, всё больше и больше людей устремлялись из домов на улицы, уже и так заполненные потоком смуглых человеческих тел. Из-под спешащих ног поднимались клубы пыли, сталкивались друг с другом голые плечи, чёрные стриженые головы, как волны в ликующей стремнине, текли к Дороге Овна, просачиваясь в каждый закоулок. Мальчишки залезали на плоские крыши и проворно перебирались с одного дома на другой, как деревяшки, плывущие по течению. Наконец путь этому потоку преградила человеческая плотина, вытянувшаяся вдоль великой дороги от храма к реке. Люди запрудили перекрёстки, набились на крыши, уселись на огромных каменных баранов, вскарабкались на деревья. В сиянии утра, плотно прижатые друг к другу, они тол катись, вытягивая шеи в ту сторону, откуда должна была появиться слава, воплощённая надежда, непередаваемая радость, и от их напряжённых тел поднимался запах пота, масла и раздавленных лилий, смешивавшийся с клубами пыли.

Вдалеке, в самом начале улицы, на солнце ослепительно сверкаю золото. Когда процессия — блестящее многоцветное существо, напоминавшее чудовищную извивающуюся многоножку, — подходила достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть колесницы и носилки, знамёна, плюмажи, золотые штандарты, группы жрецов и людей, одетых в маски, танцующих жриц и музыкантов, отдалённое ворчание превращалось в неистовый рёв. Впереди бежали солдаты с пиками, распихивая поток смуглых тел, стремившийся втиснуться в одну улицу. Сразу за солдатами ехал фараон. Его колесница из чистого золота сверкала ярче солнца. Сквозь ослепительное сияние ореола можно было слезящимися глазами увидеть Доброго Бога. На его голове была красно-белая Двойная корона: красный цвет символизировал Нижний Египет, а белый — Верхний. Странная короткая старомодная мантия, специально предназначенная для Хеб-Седа, ниспадала с его плеч на бедра. Фараон сам управлял двумя гарцующими жеребцами. Старые руки крепко держали поводья.

Около каждого угла солнцеподобной колесницы трусили прислужники, нёсшие на длинных древках царские хоругви, под сенью которых фараон должен был находиться все пять дней праздника. Народ со священным трепетом рассматривал на фоне неба силуэты Могучих — Сокола, Ибиса, Волка и таинственный яйцеобразный предмет, самый почитаемый из всех, — Мировое Яйцо[61]. По некоему закону, чей истинный смысл был скрыт от людей, вся их жизнь, здоровье и благополучие заключались в этом золотом предмете. Потому что он обозначал, или содержал в себе, или сам являлся (этого никто не понимал вовсе) Ка фараона, а Ка фараона таким же непостижимым, но бесспорным образом являлось ни чем иным, как солнечным богом Ра. Понятие «Ка» имело множество значений, но, несмотря на это, его всегда понимали, не пытаясь облечь в слова. Человеческое Ка являлось самим человеком даже в большей степени, чем тело; это была глубокая внутренняя жизненная сила, основа его бытия. Но Ка любого человека не могло существовать без Ка фараона, так же как фараон не мог существовать без силы и мощи, стекавшей в него из этого золотого божественного предмета на склонённом шесте, воплощения Ра.

Толпа волновалась и стонала, когда перед ней проходило великолепное шествие. В восхищении вздымались вверх руки с растопыренными пальцами, экстаз сиял в накрашенных глазах, женщины исступлённо поднимали свои обнажённые груди к хоругвям богов, к фараону, к солнцу, каждое горло напрягалось от криков.

   — Хеб-Сед! Хеб-Сед!

   — Пусть обновятся наши жизни, пусть наши Ка станут могучими, как Ра! Да здравствует фараон, Гор, Священный сын! Да здравствует Сильный Бык!

   — Хеб-Сед! Хеб-Сед!

И люди ощущали в своих напрягшихся трепещущих телах бурление обновлённой жизни, возвращённой мощи, вернувшейся бодрости, когда мимо них в золотых носилках один за другим проплывали боги Египта — Тот-писец[62] с клювом ибиса, Хнум[63], гончар с бараньей головой, быстроглазая Бает и красавица Хатор в короне из коровьих рогов, объемлющих солнечный диск, Гор, Амон, Мут, свирепая львица Сехмет[64] — все, все... Низкие голоса поющих жрецов, сопровождаемые звоном систр, взлетали к яркому небу. И когда звуки становились громче, надежда, подобно быстрому пламени, пробегала вдоль улиц, радость разливалась, как воды Нила. Действительно, все боги собрались здесь, в Фивах, и каждый мог лицезреть их! Фараон получит от них силу, а народ получит силу от фараона. В их власти было даровать людям такое процветание, какое им и во сне не снилось. Каждая корова принесёт двойню, урожай на каждой ниве удвоится, у последнего носильщика всегда будут хлеб и пиво. Да здравствует Амон! Слава Золотому Гору, Сильному Быку! Хеб-Сед! Хеб-Сед!