— Да, это тоже.
— И в значительной степени.
Она приоткрыла было рот, затем сжала губы и внезапно закрыла лицо руками.
— Да, я не хочу замуж за Ненни, пожалуйста, не выдавай меня за него... — Рыдания заглушили слова царевны.
Тутмос глубоко вздохнул, взял её за руку и мягко усадил на скамью рядом с собой. Подождав, пока дочь немного успокоится, он сказал:
— Шесу, у меня нет выбора, и ты знаешь это. — Он посмотрел ей в глаза — Несколько минут назад ты пообещала, что охотно согласишься на это.
Она кивнула, ореол лунного света, озарявший её чёрные волосы, заколебался.
— Ты подтверждаешь своё обещание?
— Да.
— Моя Шесу, я должен это сделать, даже против своей воли. Я и так слишком долго это откладывал... но по своим собственным соображениям, а не потому, что ты хотела остаться девственницей. Даже сегодня утром в саду тебя беспокоил не брак с братом, а всего-навсего ибис. И вдруг к вечеру...
— Да, сегодня вечером у меня всё перепуталось. И мои мысли совсем не такие ясные и точные, какими они были в саду. Тогда у меня было лишь одно желание.
— И вдруг где-то между утром и вечером неожиданно появилось другое? В этом я и хочу разобраться.
— Ну не надо, не спрашивайте меня! — Она опять зарыдала. — Я сама не знаю, откуда это взялось. Ведь рано или поздно это случается со всеми девушками, не так ли? Какой смысл говорить о том, что никогда не сбудется... - Голос Хатшепсут прервался. Она поднялась и продолжила: — Не волнуйтесь. Я исполню свой долг, но всё же помните, о чём я вас просила.
— Я тоже просил, — пробормотал фараон. Она стояла рядом с тёмным бассейном, маленькая и одинокая. Отец попытался успокоить её. — Пожалуйста, не принимай опрометчивых решений. Может быть, мне удастся что-то изменить.
Она резко обернулась и взглянула ему в глаза. «Я сказал слишком много, — подумал он. — Надо было попридержать язык. Клянусь всеми богами, сегодня у меня язык без костей!»
— Хеб-Сед, — продолжал он, пытаясь сохранить спокойствие в голосе, — даст нам время разобраться. Мы знаем, что какое-то время я ещё пробуду фараоном.
— Да, мы знаем, — охотно согласилась Хатшепсут.
Теперь на её лице отразилась надежда; он не видел и следа сомнения. «Она верит в это, — подумал он. — Единственная, кроме меня, верит! Тогда я скажу ей...»
Он быстро отвернулся, чтобы не рисковать. Ему не хотелось видеть, как омрачится любимое лицо.
— Мы посмотрим, мы ещё посмотрим, — торопливо бормотал он. — Иди, дочь моя, я устал.
— Да охранит Нут ваш сон, — прошептала она. Фараон услышал торопливые шаги по дорожке; мгновением позже стукнула дверь. Он посидел немного в раздумье. Затем осторожно, опираясь на скамью, поднялся и постоял, собираясь с силами. В ногах чувствовалась усталость, но стоял он достаточно твёрдо. Очень медленно он прошёл через сад в спальню, залитую золотистым светом, где в алькове стояло его ложе. Там в нише стены стояла маленькая золотая фигурка бога Амона, сверкавшая в свете медной лампы. Пропорции тела бога были совершенны, он стоял выпрямившись, расправив плечи, одна нога точно перед другой, руки опущены по бокам. Церемониальная борода[56] божества ниспадала кольцами от подбородка, сразу над золотыми бровями возвышалась прямая корона, увенчанная двумя широкими длинными перьями.
Тутмос преклонил колени на маленькой скамеечке перед нишей и пристально вгляделся в бесстрастный сверкающий лик. Изваянные скульптором черты в пляшущем свете были строгими, обсидиановые глаза смотрели в бесконечность.
— Я верю, — прошептал Тутмос.
Выражение золотого лица не изменилось. Собственные слова эхом отдались в ушах Тутмоса. Даже ему самому они показались слабыми и неуверенными. Фараон откашлялся.
— Я верю! — произнёс он, повысив голос.
Бог невозмутимо глядел перед собой. Тутмос поспешно бросил шарик ладана в медный светильник и встал, повернувшись спиной к облачку окутавшего статую благовонного дыма.
Он протянул руку к маленькому гонгу, стоявшему на столике близ его ложа, и совсем было ударил в него, чтобы вызвать рабов, как заметил на краю стола, вне освещённого круга, какой-то предмет. Нахмурившись, он поднёс лампу ближе. Это был небольшой, похожий на гроб деревянный ящик без крышки, в котором лежало грубое глиняное изваяние человека Вдоль фигурки от головы до ног торчали мелкие побеги проросшего гороха.
Он сразу узнал фигурку. Это был образ Осириса, из тех, которые простонародье делает к его празднику. Эти фигурки символизировали вечный круговорот жизни. В это время года Египет был полон такими. В каждой лачуге пробивались зелёные побеги. Живой побег пробивается из захороненного зерна... Утомлённый мозг фараона пытался найти смысл события, понять, почему это изображение оказалось на его прикроватном столике, возвращался к сегодняшнему закату и к загадочным словам Яхмоса-из-Нехеба: «Есть ещё один, о ком вы не подумали и чьё имя тоже значит «мёртвый». Яхмос прислал этот маленький образ.
Что он хотел сказать?
Тутмос припомнил историю об Осирисе - историю, которую в Египте рассказывают детям прежде, чем они научатся ходить. В начале мира Осирис был царём и правил Чёрными Землями. В это время все люди и боги были богами — кроме одного — Сета[57], брата Осириса. Этот брат замыслил зло против Осириса, убил его, разрезал тело на четырнадцать кусков и бросил их в Нил, чтобы захватить египетский трон. Исида, сестра-жена Осириса, собрала куски и е помощью бога Анубиса[58] подготовила тело к погребению. Потом она превратилась в сокола и, летая над саркофагом мужа, зачала сына. Этот сын, Гор, достигнув зрелости, отомстил убийце отца, взял злодея Сета в плен и взошёл на трон Египта. В этот момент мёртвый Осирис навеки стал царём потустороннего мира.
Так гласит легенда, размышлял фараон, легенда, придуманная, чтобы объяснить необъяснимое — тайну многогранной природы Осириса Расчленённого, любимца черни.
Амон был велик и свят, но Осирис принадлежал народу, был для него таким же близким и реальным, как хлеб насущный. В нём были воплощены все явления, умирающие и возрождающиеся — прибывающая и убывающая луна, несущий жизнь Нил, которому постоянно угрожает Сет из пылающей пустыни и который всё же всегда даёт плодородие богатой земле — Исиде, принимающей его воды.
Каждую весну, когда Нил сжимается в красно-коричневую струйку, люди заново оплакивают его смерть; и каждый раз после засухи его с ликованием «находят» в бурлящих потоках половодья, так же, как Исида нашла его в древности. Он был жизнью, следующей за смертью, добром, побеждающим зло, самой надеждой.
Кроме того, он был каждым из царей Египта; каждый фараон, именуемый Гором при жизни, становился Осирисом после смерти и принимал бразды правления потусторонним миром, когда новый Гор вступал на египетский трон. И в этом значении сам трон был Исидой, которая вновь и вновь в непрестанном повторении «рожала» своего сына Гора, когда каждый из них умирал и в свою очередь становился Осирисом.
Множество этих образов прошло перед мысленным взором Тутмоса, пока он пытался понять, что же хотел сказать Яхмос своим замечанием. Может быть, он лишь пытался успокоить фараона, обратясь к сонму образов, древних и постоянных, как сам Египет? Или имел в виду, что выбор наследника ничего не значит, поскольку каждый фараон, не важно — сильный или слабый, есть лишь ещё одна волна бесконечного Нила Горов и Осирисов, могучей реки египетского царствования?
А ведь были ещё проклятые гиксосы, которые смогли на два долгих столетия запрудить эту великую реку и сами правили Египтом. Если на троне окажется слабый царь, это может повториться — если у того не окажется сильных сыновей-наследников.
Внезапно мыслями Тутмоса завладел образ Исиды-сокола, летящей над погребальными носилками Осириса и зачинающей новую жизнь из чресл самой смерти. И наконец он понял. Фараон оглянулся на деревянный гробик, стоявший на столе. Этим грубым глиняным изваянием Яхмос напомнил ему, что каждое зерно должно быть захоронено, прежде чем прорастёт, что жизнь всегда следует за смертью, что именно так началось бесконечное чередование Осириса — мёртвого отца и Гора — живого сына. С помощью глины, пробитой молодыми ростками, Яхмос подсказывал: разве именно Ненни Немощный, Ненни Мёртвый должен был зачать в жене-царице будущего мощного фараона?
