Я выбрал какого понадёжнее.

Вероятно, великий юриспрудент. Он был больше всех перемазан в чернилах, а когда писал, высовывал даже язык и прикусывал от наслажденья.

Весь вид его в эту минуту говорил:

— Я те, брат, такую сейчас штуку загну, — год не разберёшь!

Я подошёл к юриспруденту и предложил:

— Хотите заработать пять лир?

Лицо юриспрудента выразило испуг. Он даже с опаской оглянулся кругом.

«Уж не хочет ли синьор, чтоб я кого-нибудь зарезал?»

Но сейчас же готовность на всё разлилась по лицу. Юриспрудент засунул перо за ухо и вскочил.

— Что угодно синьору?

— Мне надо пройти в зал заседания.

— У синьора нет билета?

— Если б был билет, я бы к вам не обращался!

Лицо юрисконсульта выразило размышление глубокое.

Но на один миг. Через момент все адвокаты уже кинули работу и были около «нашего» стола.

— Что угодно синьору? Что угодно? Что угодно?

Они зажестикулировали, закричали все сразу.

— Сейчас сделаем! — радостно крикнул мне юрисконсульт.

Образовалась консультация.

Из разных дверей выглядывали какие-то лица, вмешивались, спорили, кричали. Моё дело разрасталось. В него уже было замешано до двадцати человек.

Они кричали что-то на своём тарабарском калабрийском наречии; если бы судить по жестам, то разговор должен быть в таком роде:

— Много ты понимаешь?!

— Кто?! Я?! Я?! Я?!

— Ты! Ты! Дрянь ты, и больше ничего!

— Я — дрянь?! Ты негодяй! Ты убийца! Смотрите на него, люди добрые! Вот убийца! Зовите карабинеров! Пусть ведут его в тюрьму! О Господи! Где же справедливость?! Убийца, и нет карабинеров, чтоб его взять!

— Убью!

— Хватайте его! Хватайте! Ответите все!

— Пустите! Пустите! Я его зарежу!

— Караул!

— Стойте! Стойте! Давайте о деле. За этим делом надо обратиться к министру.

— Что министр?! В парламент!

— К королю!

— Нет, и не в парламент! И не к королю! А не иначе, как к Самому Господу Богу!

Но тут юрисконсульт, весь мокрый, утирая чернильными пальцами пот со лба, подал мне грязную карточку:

— Синьор, пожалуйте!

Ради меня вызвали одного из публики, купили у него билет, и теперь сторож, стоя в дверях, приглашал:

— Синьор, прошу!

— Вы идите только за ним и будьте спокойны! — уверял меня юрисконсульт.

Я оставил их делить с криком и воплями мои пять лир, и пошёл за сторожем.

Внизу лестницы стояли два солдата. Наверху снова два солдата.

У притолоки два солдата, когда отворили дверь, — по ту сторону снова — два солдата.

В пустых комнатах раздавался стук об пол прикладов, звон шпор, шаги часовых.

В каждой комнате стояла стража.

На всяком подоконнике сидели карабинеры.

Словно ожидали штурма.

— 63 обвиняемых! — для значительности подняв даже палец, объяснил мне сторож. — Да ещё свидетели!

Обвиняемые и свидетели здесь считались, видимо, заодно. Ото всех нужно охраняться солдатами.

В одной из зал при нашем появлении с пола поднялась толпа оборванных людей, в лохмотьях грязных, ужасных.

«Обвиняемые!» подумал я.

— Свидетели! — пояснил мне сторож.

Ломброзо по виду зачислил бы всех в убийцы. Какие ужасные представители вырождения.

Увидав «синьора», они, очевидно, решили:

— «Должно быть, начальство!»

Один показывал на ноги, завёрнутые в тряпки.

«В чём, мол, я пойду?»

«Mangiare», «mangiare»[72], — только и слышалось среди калабрийского говора.

Судебное следствие окончено, свидетели отпущены, но они не уходят.

Их собрали из деревень, две недели продержали в городе. За эти две недели они проели всё с себя, им не в чем идти, и они требуют теперь на дорогу.

И всё это для того, чтоб услыхать от них:

— Знать ничего не знаю.

Как ни билось обвинение, ни от одного из свидетелей не удалось добиться нужного показания.

Если не считать одного, очень ценного, важного, интересного и… предобродушного.

На вопрос прокурора:

— Слыхали ли вы, что такой-то из обвиняемых — вор?

Свидетель с удивлением посмотрел на прокурора и предобродушно ответил:

— Да у нас в деревне все воры!

Больше от этих проголодавшихся людей не удалось узнать ничего. Они повторяли с испугом:

— Клянусь, что я ничего не знаю!

Чувствовалась близость правосудия: в одной из комнат на полу я увидал целую кучу оков.

— Это для подсудимых! — любезно разъяснил мне сторож к, подняв одну машинку, показал.

Эти машинки, всюду в Европе заменившие наши мучительные кандалы, тоже довольно адское изобретение. Ими смыкают за руку двоих арестантов. Мало-мальски резкое движение, пружина машинки перевернётся и раздробит руку обоим. О побеге или сопротивлении тут не может быть и речи.

Раз десять перед караулами мы предъявляли мой билет, пока, наконец, сторож отворил дверь, протянул руку за подачкой и сказал:

— Синьор, пожалуйте. Обвиняемые за решёткой.

Я вошёл в зал заседания и увидел тех людей, от которых так вооружён «муниципальный дворец».

Словно стая овец сбилась в кучу во время бури, сидели, прижавшись друг к другу, обвиняемые, жалкие, несчастные, испитые, одетые в рубище. За два года предварительного заключения они остались в лохмотьях. Некоторые, очевидно, обносились вконец, и их одели в арестантское. Куртки и штаны из полосатой, жёлтой с чёрным, материи. На правой половине костюма полосы идут вдоль, на левой — поперёк. Какие-то страшные арлекины сидели на скамьях подсудимых, окружённые карабинерами с саблями наголо и солдатами с примкнутыми штыками.

Передо мною была «страшная шайка Муссолино». Я видел воочию легендарных «калабрийских бандитов».

И с изумлением смотрел:

— Эти?

Производят ли они впечатление бандитов.

Вы — солидный и представительный господин, читатель. Но если вас выдержат два года в тюрьме, пока вы на себя не станете похожи, выстричь вам голову какими-то безобразными клоками, одеть вас в полосатую куртку каторжника, и при виде вас всякий скажет:

— Фу, какой типичный преступник! Сразу видно! Сколько он душ…

Арестантский халат очень идёт к человеку.

Нет такого человека, который в арестантском халате не имел бы вида «отпетого арестанта». Арестантский халат совершенно искажает внешность человека. Заранее наполняет нас предубеждением.

Это маскарад, в котором каждый человек имеет вид преступника.

И я думаю, что такой маскарад не достоин правосудия. Появление подсудимого в ужасном арестантском халате или кандалах не должно быть терпимо в суде присяжных.

Вы спрашиваете их:

— Преступник ли перед вами?

Зачем же насильственно внушать им:

— Это преступник.

Дайте им спокойно ответить на вопрос, не восстанавляйте искусственно против обвиняемого и не прибегайте к подтасовкам, не нашёптывайте предупреждения и не подсказывайте ответ:

— Это преступник. Посмотрите на него!

Среди подсудимых выделялся один. Старик, il sindaco, мэр Маравилья. Он обвиняется, как главный помощник и укрыватель Муссолино. Он двумя головами выше всех и среди этих жалких несчастных людей выделяется полной достоинства и гордости осанкой.

Если бы художник захотел рисовать легендарного «благородного бандита», — модель налицо. Фигура, полная юношеской силы и мощи. Густые, слегка вьющиеся седые волосы, красивыми прядями падающие на лоб. Седая надвое борода. В общем удивительной красоты «серебряная голова». Правильные черты лица. Открытый, гордый и благородный взгляд. Нет ничего странного, что он десятки лет внушал к себе почтение, и его бессменно выбирали мэром.

Он богаче всех, одет в своё, крепкое платье и кажется чужим, странным, случайно попавшим в толпу жалких, пришибленных людей, которых не отличишь одного от другого: все они воплощение одного несчастия. Ничего, кроме несчастия, на их лицах не читается. Несчастие сделало их похожими друг на друга, как близнецов.