Снова водворяется тишина. Нам еще долго сидеть здесь. Мы все томительно молчим. Тошно.

Маркин появляется как ни в чем не бывало и приносит жратву: миску старой квашеной капусты, сушеный горох и вязку репчатого лука.

— Мастера чистили эти Федорки, — говорит он. — Все выбрано. До основания!

Обедаем. Курим. Снова щель в стене… Овраг… Окопы… Вечереет… И я опять начинаю размышлять вслух:

— Значит — дамба. Там нет пулемета. Следующей ночью мы попытаемся пройти к ним в тыл. И если уж пройдем…

Мы знаем все их окопчики, знаем пулеметное гнездо, знаем их рожи, знаем, что над дамбой нет пулемета. Мы устроим им поросенка, устроим хрустальную роту, мы заставим их валяться на земле и сделаем холм пятнистым, мы им припомним лейтенанта в хромовых сапогах!.. И пусть они тогда посмеются.

Уходим в поздних сумерках. Деревню еще не задавила темнота, и власовцы еще не начали освещать овраг и наш пригорок ракетами. В эту минуту мы исчезаем отсюда так же тихо, как и явились.

За овином прыгаем на одном месте — проверяем, не гремит ли снаряжение. Не гремит. День отдыха окончен.

Все трое смотрят на меня и ждут. Надо произнести несколько слов, от которых, может быть, многое зависит. И я произношу их:

— Патров… За ним Усик и Маркин. Я последний. Ждать за бугром, лежа… Патров, вперед!.. Ни пуха!..

Патров пригибается и бежит вверх по проторенной дорожке. Мы смотрим ему в спину и хотим, чтобы он не оглядывался. Он не оглядывается. Вот Патров переваливает через вершину бугра и исчезает в сумеречной мгле… Власовцы не стреляют, можно идти остальным. Усик и Маркин бегут вместе. Я поворачиваюсь и смотрю в сторону власовских окопов. Там все тихо. На нашем пригорке ни Усика, ни Маркина разглядеть уже нельзя.

Наступает моя очередь. Сейчас взовьется первая ракета.

В поле за пригорком чернеют силуэты лошадей. Они разбрелись, стоят по одной, а кое-где и по две, положив морды друг другу на крупы, и не шевелятся. Только одна, почуяв наше приближение, осторожно перебирает ногами…

Лошади намаялись за день. Устали. И спят.

Ни о чем, кроме дамбы, я думать не мог — все пытался еще и еще раз мысленно пройти на тот берег и разглядеть, что там может случиться. Вот уже в который раз я воображал себя проползающим то по левому отлогому откосу, то по правому крутому, туда и обратно. То одна сторона, то другая казалась предпочтительнее, в зависимости от того, на какой стороне у них может быть установлен пулемет. А что, если и на той и на другой? Чтобы пулемета там не было вовсе, я думать не имел права. Пулемет должен быть.

Наши части остановлены противником. Затормозилось все наступление, командир корпуса с треском снят и на его место назначен новый. Этот долго терпеть топтание на месте не станет, а то и его, как предыдущего, снимут… Но пока враг никуда откатываться не собирается, очень даже крепко держится — эсэсовцы, власовцы, «тигры» и «пантеры» — весьма ощутимо!

Весь предыдущий день мы торчали в ничейной полосе, под самым носом у противника, а до этого четверо суток (правда, без Патрова) не вылезали из разведки. Ну сколько можно?! Пусть Усик и Маркин отдохнут. Нельзя передерживать человека под прицелом. Как говорится, вовремя меняй пластинку, а то треснет… А про Патрова вообще ни слова. Будем живы — разберемся.

С самого утра было пасмурно, а тут солнышко чудом пробилось через слоистые облака и глянуло прямо на крыльцо. Так пригрело, что захотелось мурлыкать, но это было бы уж слишком. Я сидел на ступеньке и был относительно надежно отгорожен от противника плетнем и стенкой старого сарая. Дамба начиналась за сарайчиком метрах в пятидесяти и прямой линией уходила к той стороне села. Сама дамба была длиной метров в восемьдесят — сверху ровная, утрамбованная, ширина — два метра с четвертью, вода через затвор стекала в заросшую камышом и осокой пойму речушки. Закрыл глаза и стал прикидывать, откуда будет светить луна и будет ли? Маракую!.. Облачность установилась переменная — только бы так все и оставалось. С наступлением темноты придется прощупать дамбу по-настоящему: руками, ногами, брюхом — всем, чем придется.

И все-таки возле дамбы нет пулемета. Или они себя никак не обнаруживали. Подумаешь — сейчас нет, через полчаса будет.

Выбрал я крайнюю хату, почти развалюху, отсюда вся местность как на ладони. Хозяйку попросил делать свои домашние дела, словно меня здесь нет (это на тот случай, если с той стороны ведут наблюдение). Заморенная войной старая женщина, одна-одинешенька, жила здесь дотла разоренной жизнью, прямо под носом у противника. А в общем-то ни у кого не под носом, а в своей родной хате с закрытыми ставнями, да еще наглухо занавешенными окнами.

Бабуля была неразговорчива, но она мало что знала— вот только неплохо отозвалась о хозяевах крайней хаты с той стороны дамбы и назвала их людьми работящими: отец-хозяин, мать и два взрослых сына — старший, Тимофей, женат, он с жинкой живет здесь, с нашей стороны, хата у них на взгорье, а сам сейчас у родителей на той стороне. Младший был женат, да жинка скоро померла, и сам он часто хворает — этот живет с родителями. Два взрослых сына и не в армии — это не обнадеживало. Но бабуля добавила: дескать, тут старое пограничье, враг налетел, вздохнуть-выдохнуть не успели, много мужиков-парней осталось во дворах, кто в партизаны пошел, кто с ними якшается, кто затаился, кто доносит помаленьку — эти недоносливые… У бабули троих забрали в армию — успели! — и никаких вестей.

Старые ходики с гирями и добавочным грузом в виде амбарного замка. Ходики стояли. Я подтянул цепочки— поднял груз, подергал туда-сюда, запустил маятник — пошли. Бабка послушала— тикают, похвалила, но кормить меня все равно не стала, да и нечем ей было — хату по запаху чуешь, когда в ней продукта ни крошки. Вот поспать мне удалось, и как следует.

Разбудила наша пехота. Глянул через дверь и увидел что-то вроде полувзвода — они начали окапываться неподалеку от бабкиного двора, вдоль по низине. По всей видимости, чтобы держать под обстрелом дамбу и ближайшую часть села по ту сторону речушки. До противника метров полтораста, от силы двести. С того берега они не могли не заметить появления наших солдат, но никакой активности не проявляли, кроме редкого минометного обстрела. И мои надежды на то, что с появлением пехоты враг хоть немного приоткроется и покажет себя, не оправдались. Теперь здесь не так-то просто будет проскочить. Не мешало бы мне пройти вниз по речке — может быть, удастся высмотреть запасное место для перехода на ту сторону. Мало ли что может приключиться. Из подчиненных у меня была пока одна бабка, и я ее попросил:

— Как только придут солдаты и станут искать меня («человека четыре-пять, не больше»), сказать им — мол, всем сидеть тихо, отдыхать, не разгуливать и ждать— скоро вернется!

Бабуля кивнула. И я пошел.

По дороге решил познакомиться и поговорить с командиром пехотного полувзвода. Он появился: худющий, весь сморщенный, перекошенный и какой-то сам не свой. Сказал, что не знает, зачем его сюда прислали, потому что «этот полувзвод совсем не сила», что «в той атаке в овраге они не участвовали», а сам ждет, что ему вот-вот прикатят пулемет с лентами — «максим». «А то без пулемета мы здесь как попугаи в тире, кто захочет, тот нас и перекувырнет». Каким-то малость контуженым он мне показался, или, может, с тяжелого похмелья? Не поймешь. Звание у него было самое подходящее — младший лейтенант, но я с трудом разглядел это, потому что на одном погоне звездочка отсутствовала вовсе, а второй был прикрыт солдатской шинелью. Его почти прозрачные глаза смотрели в пространство, ни на чем не фокусируясь, и казалось, что их обладатель не представляет ни малейшей опасности ни для своих, ни для противника (но вскоре обнаружилось, что в обоих своих предположениях я ошибся).

Я пошел на тот конец села лазить по камышам — искать запасной ход к врагу.

Людей мне прислали. И кое-какой жратвы — хлеб и полкотелка холодной каши (оказалась с мясом!). Всё мне— они накормлены. В записке из штаба Курнешов черкнул: «Экстра — один ст. серж. — все остальные в разгоне. Посылаю первый сорт!» Это его шуточки!.. Но вместо четырех-пяти человек прислал троих. Гвардии старший сержант Корсаков— лет ему чуть больше тридцати, человек спокойный, даже успел отрастить усы бывалого воина. Вторым был Иванов — не Владимир (радист-разведчик — этот как раз был «экстра!»), и не тот невезучий недотепа из танковой роты, тоже Иванов, и не гвардии сержант Иванов Алексей, командир отделения, и не Осип Кондратьевич Иванов — водитель бронемашины двадцать первого года рождения, а тот Иванов из мотоциклетной роты, что в самодеятельности один раз отплясал, да так неожиданно для всех (и, казалось, для самого себя), да так лихо и отчаянно, что его сразу выделили среди других, но пока не как разведчика, и прозвали «танцор».