А тут ведь, действительно, особых различий между шляхом и обочиной нет: наиболее сметливые давно съехали в сторону от ненасытного большака, этого всасывающего чудища, забитого полу утопшим воинским транспортом. Кто тащился по ближним и более отдалённым обочинам и высоткам — только эти как-то продвигались, и то не все… Там тоже застрявших, перекошенных, раскоряченных, было не менее двух третей единиц… И всё-таки армия, корпус, бригады, полки, наш отдельный батальон натужно продирались, будем считать — вперёд. Кое-где гусеницами, десантом на броне, а преимущественно до предела навьюченными двуногими существами, обмазанными жижей загадочного цвета — так называемые полы шинелей подзаткнуты за пояса, у самых бережливых оружие замотано в тряпьё и залито поверх грязью, как и всё остальное. Ведь иногда приходится и падать. Если не споткнёшься, не поскользнёшься, не кувырнёшься, то ведь и свист снаряда может уложить. Заставит… Обувки нет, лиц нет, парня от девки не отличишь, каждый шаг обозначается двумя чавканиями: чпоком при выдёргивании сапога из хляби… и хлюпающим бульком при погружении другой ноги в неё же… Тут кроме моторов, гусениц, брони, вооружения ещё мозги нужны. Командирские. Чутьё механика-водителя, да и сообразиловка всего экипажа. Создать иллюзию неуклонного продвижения вперёд мог не каждый. Мотоциклы, например, на руках выволакивали из грязи, ставили во дворы, мотоциклисты заваливались на ночлег там же, до более осушливых времён. А вот экипажи, разные там автоматчики, разведчики вразброд уходили вперёд, на поддержку воюющих. Ну, и взводно-ротные офицеры. Как ни крути — «Долг чести!» А иной раз и страх перед грозным начальством.

Дан приказ на стремительное наступление, контрольные рубежи по часам-минутам расписаны, но никто не учёл раннюю распутицу. Марш по тылам противника рассчитан на сокрушение врага, целой откатывающейся немецко-фашистской армады, а не на переползание с одной кочки-высотки на другую. О колёсных машинах, этих «фордах», «доджах», «студебеккерах» и наших «зисах» и «полуторках» говорить нечего — все застревали, тонули по самые кузова. И не было им спасения, как и всем нам вместе с американскими бронетранспортёрами. В суточных буксовках бензобаки внезапно оказались пусты. У всех! Продвижение исчислялось сотнями метров, водители походили на привидения, нельзя было понять и догадаться, будет ли конец этому измывательству природы над так называемой наступающей армией. Следует отметить, что неуклонно продвигались вперёд только командирские американские «виллисы» да изредка машины-тягачи «додж 3/4»… (Это для ослабевших памятью военных историков и забитых, забывчивых ветеранов).

«Когда?.. Когда?.. Когда это кончится?!»

По всей видимости, никогда. Вот так и будем плыть в грязевом потоке до самого окончания войны, судьбы, века!.. Читали про сель? Селевые потоки грязи и камня?.. Так те всё снесут, всё затопят и остановятся… Этот ничего не сносит, никого не затапливает, а всасывает и умиротворяет, если не навсегда, то надолго… Лениво, с присвистом, чвакает, никого никуда не пускает, связывает — самое любимое его занятие: отрывать подмётки от голенища и распарывать швы. А потом запускать самую жидкую грязюку во внутренности сапога — всосанное там хлюпает, чавкает, вырывается снова наружу. Но уже через голенище.

Я снял расквашенные вдребадан, ещё недавно крепкие яловые сапоги с ботфортами и поставил на лавочку возле первых попавшихся ворот — сапоги-то сами по себе были ещё вполне добротные, но распороты, мать их, по всем швам и колодкам… А ботфорты — знак принадлежности к мотоциклетному батальону?.. Зашёл в какой-то брошенный дом, выставил ординарца у калитки, велел ботфорты спороть — пригодятся ещё. Умудрился вымыть ноги, оставшуюся длину пустил как обмотку по икрам, до самой подколенной впадины — ноги стали согреваться и отозвались благодарной пульсацией. Распорол на две полосы кухонную цветную клеёнку и обмотал её поверх опорок, как в онучину — затянул, а сверху окрутил, тонкой бельевой верёвкой (нашлась в сенях). Так ладно обулся, что и наружу выходить не хотелось. Но надо. Те, что плелись позади, стали подтягиваться, уже переводили дыхание и остывали возле ворот. Следовало дать им дополнительный импульс. Человек пятнадцать навьюченных оружием и радиостанциями. Вперёд!.. На ноги им лучше не смотреть, а в лица и подавно. Лиц там не было.

Теперь меня больше всего прочего заботило, сколько шагов, сотен метров, километров я смогу пройти в этих самоделках?.. Доберусь ли до следующего населённого пункта?.. Если доберусь, там смастерю новые. А коли дорвёмся до первого боя, приказ будет всем один: «Обуть командира взвода! На решение этой задачи сил и патронов не жалеть! Врага по ногам не стрелять — беречь обувь!»

— Первые трофейные сапоги, товарищ гвардии лейтенант, будут ваши, — торжественно обещал еле живой разведчик. Лучший, из лучших авторитетнейший Иванов-первый.

Вперёд! Навстречу сражению. И добротной европейской обуви.

Мы и впрямь двинулись, только не знали, как доведётся дальше: переступать, вязнуть, булькать или… плыть — ведь наступление, согласно приказу, стремительное и танковое!..

Одно утешение: враг наш… тоже… в этой же грязище барахтается, в эту же топь погружается, проклинает своего фюрера и задристанных генералов. Уже своих.

По полю в рассветной туманной дымке бродили лошади. Они нет-нет да и вытягивали шеи, смотрели в сторону деревни и глухо ржали. Люди отпустили лошадей на волю, потому что им хотелось, чтобы лошади уцелели.

Вчера, в полуразрушенном доме на самом краю деревни, нам один старик говорил:

— Война моторов, война моторов, а лошадей на ней гибнет — пропасть…

Среди неприкаянных блуждающих по полю лошадей попадались спутанные. Они припадали на передние ноги и тянули морды к копытам, старались сорвать крученые поножи. А вольные перебегали с места на место, трясли головами, косили на нас глаза и раскрывали почерневшие губы. Они просили корму, а его у нас не было. Он был там — в деревне. Но ни вольные, ни спутанные лошади туда не шли.

Туда шли мы: Усик, Маркин, Патров и я — три сержанта и офицер. Село Федорки захватило оба края старого оврага. Дальше овраг становился шире и уходил направо, к соседнему селу. Там он растекался в просторную низину, и в конце нее виднелось небольшое озеро и полоска дамбы. Тихое место в ничейной полосе. Наши части сзади и справа, а на той стороне оврага, в ста пятидесяти метрах от нашего наблюдательного пункта, боевые позиции врага. Жителей в деревне и в поле нет.

В дощатой стене просторного, чисто прибранного овина проделана щель для наблюдения, и мы по очереди смотрим через нее. Будем сидеть здесь до тех пор, пока не поймем, как противник организовал свою оборону, какие у него силы, есть ли возможность взять «языка» и, главное, можно ли на этом участке небольшой группе пройти в тыл к немцам. Приказ краток: «Ни при каких обстоятельствах в бой не вступать и своего присутствия не обнаруживать». Командир батальона добавил: «Вот и будет вам день отдыха».

А день действительно обещает быть славным. Стрельбы нет, и движения никакого. Первый по-настоящему весенний день. Солнце и тишина.

Кажется, что такая благодать будет в Федорках вечно. Но вот короткими очередями начинает постреливать пулемет. Неужели нас заметили?.. Крупнокалиберный… Ага, установлен под большим сараем в кустах… Но почему он стреляет то вдоль оврага, то в нашу сторону?.. Ясно. Они пристреливаются. На случай появления противника. В одном из домов на той стороне оврага тоже, наверное, проделана щель в стене, и через нее неотрывно смотрят чьи-то глаза и хотят просмотреть все насквозь, найти свое спасение и нашу гибель.

Мы засели в овине. Посреди маленького двора между избой и овином большая куча навоза. Его пора бы вывозить в поле, но некому.

Сержант Маркин постелил охапку соломы за этой кучей и разлегся. Он елозит, устраивается поудобнее, жмурит глаза, и блаженная улыбка сама собой возникает на его маленьком круглом лице с острым подбородком и вызывающе вздернутым носом. Он сейчас ничего не знает и знать не хочет. Еле слышно мурлычет себе под нос: