— Чего ж ты до сих пор там делал?

— А черт его знает…

— Помочь?

— Да нет… Сам дойду.

— Смотри не дойди совсем.

— Граната была вот тут, рядом, — он с трудом обернулся и показал себе под ноги. — Взорвалась. Все ноги, всю задницу и спину — как из дробовика…

На нем еще был зимний ватник и толстые ватные штаны, изодранные сзади в клочья, будто его рвали злые собаки.

— Теперь им до ночи ковырять не выковырять, — сказал он злорадно и потащился дальше.

Наверное, он имел в виду врачей медсанбата, а я подумал, что зря он так ехидничает — ведь и ноги, и задница, и спина его собственные, а не медсанбатовские — а потом, еще неизвестно, когда он туда доберется…

— Доиграем? — спросил капитан и стал тасовать карты.

У него осталось пятнадцать рублей, он поставил их в банк и выиграл. Фортуна развернулась на все сто восемьдесят. Капитан Гиль стал выигрывать кон за коном. Он уже вернул весь проигрыш и начал раздевать меня.

Я проиграл ему около четырех тысяч — все деньги, что у меня были, и заявил:

— Баста!.. Я пустой.

— Возьми теперь у меня, — предложил капитан.

— Не хочу. Пошли, а то стемнеет…

Капитан сгреб все деньги, сложил их в большую пачку, разделил ее на две равные доли.

— Брось! Не надо, — сказал я.

— Да иди ты… — проговорил он, открыл мою полевую сумку и засунул туда одну из пачек, а вторую растолкал по своим карманам.

Мы пошли по сожженной деревушке к хуторам, куда должны были подтянуться штабы и запоздавшие в бою части нашего корпуса.

Все началось с выстрела. Вернее, не с выстрела, a с короткой автоматной очереди. Я стоял на подножке крытого трофейного «опеля» — это мощная грузовая машина с передними и задними ведущими колесами, да еще с кузовом-фургоном, в котором мы установили новую радиостанцию. Досталась машина нам чудом, в бою, новенькая и целехонькая. А не отобрали ее у нас потому, что мы умудрились сначала хорошо упрятать ее, потом очень быстро оборудовать (втайне от всех!) и только после этого показали командиру батальона и зампотеху.

Катил по дороге наш взвод — небольшая, да ладная колонна, и все машины под кличками. Гусенично-колесный бронетранспортер — конечно, тоже немецкий! — был оснащен пулеметами на все четыре стороны (истинный вездеход — по мокрой пашне шел как посуху), «бах» назывался в честь мотора фирмы «Майбах», а не великого композитора. Следом двигались четыре мотоцикла с колясками (остальные были в разгоне). Замыкал колонну наш родной колченогий бронеавтомобиль «БА-64» под всем известной кличкой «бобик» (с танковым пулеметом в башне).

Обычно во главе колонны шел «бах» с пулеметами, символ немецкой изобретательности и нашей несокрушимости — пусть хоть он нас охраняет, если больше некому. Но в тот момент охрана была не нужна: впереди маячила какая-то чужая механизированная колонна. Наверное, наш правый сосед перепутал дорогу и никак не мог понять, отчего это он оказался впереди всех. Словом, во главе нашего взвода катил «опель». Я стоял на правой подножке с желтым флагом в руке. Желтый квадратный лоскут на короткой палочке означал «уступи дорогу! разведка!». Нам предстояло обогнать эту длинную чужую колонну, а обгон на фронтовых дорогах всегда дело хлопотное и небезопасное.

Вырваться вперед было необходимо. У нас задание на разведку маршрута в оперативной глубине — в тылу хоть и сильно потрепанного, но противника. А замыкающая машина соседей с маленьким красным флажком на хвосте, полуторка, никак не желала подчиняться нашему сигналу.

Второй и третий раз я отмахивал полуторке — не уступает. Да еще из крытого фанерой кузова довольно подозрительный тип в шапке-ушанке, сдвинутой на левый глаз, грозит автоматом, морда такая, что ее и оглоблей не исправишь, — ну кого еще поставят охранять хвост колонны от обгонов? Самых отпетых!

Опять отмахиваю флагом… Опять грозит мне, будто не понимает.

Кричу. Или не слышит, или прикидывается. Гонор на гонор, коса на камень напоролась.

Наша машина рывком пошла на обгон, солдат в крытом кузове передернул затвор автомата, что-то крикнул, оскалил зубы и всадил короткую очередь в каменистую разбитую дорогу — дорога ответила пылью и искрами. Рикошет пришелся мне в лицо, осколок угодил в правую щеку. Я прижал свой флажок к лицу — желтый лоскут окрасился кровью. Мои ребята сразу ощетинились, автоматчика взяли на мушку, два мотоцикла промчались вперед, из колясок проорали что-то угрожающее. Наш «опель» с ревом рванулся, сразу обогнал полуторку, прижал ее к обочине, чуть не загнал в кювет и заставил остановиться. Я еще толком не сообразил, что будем делать дальше, а мои уже медленно сжимали кольцо вокруг кузова злополучной полуторки. Медленно, потому что охранитель хвоста колонны в любой момент мог снова выстрелить, даже себе во вред, а другому и подавно — у него внешность была такая, осатанелая. В кузове был еще один солдат, но он в конфликт не ввязывался, давал понять, что держит нейтралитет. Когда автоматчик обнаружил, что разведчики подобрались к нему совсем близко, он выкатил глаза и завопил, как загнанный зверь:

— Я-а-а не в него-о-о!.. Я-а в него-о-о не-е-е стрыля-ял! Я-а-а в зе-е-е-млю стрыля-ял! — Шапка съехала на затылок, лицо оказалось не такое уж грозное, скорее растерянное (а кому это хочется, чтобы морду начистили за здорово живешь, да еще неизвестно по какому разряду?).

— А земля-то каменная, — наставительно бормотал сержант Маркин и по борту машины подбирался к автоматчику.

— Каменная, — попытался согласиться с ним автоматчик.

— Зачем же стрелять в нее?

— А за обгон колонны по приказу знаешь что полагается?!

— Знаю. Но не расстрел же. Приказ не для машин под желтым флагом. — Маркин продолжал приближаться к нему по бортовому выступу. — Ведь ты мог его убить… Ведь ты мог его убить… — твердил Маркин и неотвратимо приближался к автоматчику.

— Буду стрелять! Не подходи-и-и! — завопил тот.

— Ты будешь, ты обязательно будешь… Потому что ты — дурак! — В прыжке он ребром ладони вышиб из автомата диск (отработанный прием, в нем заняты обе руки), а головой угодил в подбородок усердному солдату.

Тот улетел в темноту кузова. Маркин нырнул за ним — в его руке блеснул трофейный парабеллум. Я только успел крикнуть:

— Маркин!

Через несколько секунд сержант появился в фанерном проеме.

— А чего Маркин?.. — он легко спрыгнул на дорогу. — Поехали. — И крикнул в кузов: — Вон тут лужа хорошая, умойся, тюря! Диск не забудь! — Он поднял с земли диск автомата, обтер его и положил подальше от полуторки на обочину дороги.

Сколько я ни старался, у меня не получалось, чтобы одной рукой отжать защелку и в это же мгновение ребром ладони вышибить диск, плечом ствол отвести вверх (одна-то пуля в канале ствола может оказаться), а головой — в подбородок, да так еще, чтобы себе голову не разбить. Мало у кого получалось. А ссадину на щеке никак не затягивало, желтый флаг был уже не желтый, и носовой платок тоже весь в крови. Перевязывать всю голову из-за пустякового ранения в щеку не хотелось — только людей пугать, легче было подождать.

Сержант Маркин воевал легко и, казалось, бездумно — вроде бы легко для себя и к противнику люто.

— Вы меня, товарищ старший лейтенант, — просил он, — к этому ордену не представляйте, мне его не надо.

— Ордена не выбирают.

— А я не выбираю. Я что говорю? Только Славу всех трех степеней. Если до Славы недобрал — как считаете? — то лучше бы подождать, чтоб не разменивать. А?..

Когда я однажды упрекнул его в излишней жестокости к пленным, Маркин сразу ответил:

— Они для меня не пленные. Я убиваю тех, кто в меня стреляет. Я так считаю: ты меня убить хотел, старался, целился, да промахнулся — полезай сам туда!

— Но ведь он тебе уже сдается. Руки поднимает.

— А пусть не поднимает. Я его не просил. Поздно!.. А если бы не промахнулся? Я бы уже чик-брык — и тама? Не-ет! Вот ваш этот… как мясник, например: да, отправил я его на тот свет. Но смешно! Он же, рожа, три раза по вас врезал прицельно, если бы вы не петляли, не ныряли, он бы обязательно снял вас. Точно! А в последний момент руки задирает — какой он пленный?! Руки поднял, а сзади за поясом штык заткнут — я же сбоку вижу! Вы его станете ощупывать — он вас этим штыком в шею! Так что вы на меня зря — мой лозунг: кто кого!